сверкающая, манящая исполнением любых желаний реклама?
Пожалуй, что не мог. Никто — даже застывший перед окном глухой старик.
Зато для айланта изменилось многое. Пространство упорядочилось, объединив в стройное целое беспорядочно разбросанные обломки. Оно больше не царапало бессмысленностью, не резало пустотой. Оно снова наполнилось смыслом. Так же, как и много годовых колец назад. Даже больше.
И все оттого, что в дебрях пугающего, не знающего предела ненасытности людского муравейника снова встретились три человека. Единственные, кто его интересовал. Кто много колец назад вырвал его из девственного рая и навеки связал с жадным, бестолковым, мучающимся, падающим и вновь, и вновь поднимающимся миром людей.
Валька, Витька, Павлик.
B(III) Rh+, 0(I) Rh-, 0(I) Rh-.
Они были в тех странных северных краях, где лето коротко, а почва бедна. Там не выжить айланту. Люди приспосабливаются гораздо легче, приспособились и они. Какой ценой? Это знали только они. И старый, непонятно в кого превратившийся айлант.
Они были ещё далеко. Но они уже были вместе. Исчезла необходимость следить за каждым, держа под неустанным наблюдением огромное, замусоренное мириадами ненужных шумов пространство. Связь резко усилилась, как будто между ними натянули миллиарды тончайших струн. Он слышал теперь каждый шёпот, понимал любую, даже самую смутную мысль, чувствовал каждое желание. Он почти стал ими.
Сначала его чуть не оглушило и на несколько минут он бросил всё — только слушал. Дёргалась очередная струна, он отзывался шорохом листьев и слушал. Слушал. Растворялся. Пил.
«Ого! Сколько же ты теперь весишь? Центнер?» — «Два! А что это у тебя с волосами — косишь под благородную седину?» — «Да вот, никак, гады, не выпадают. Тебе хорошо, сверкаешь как лампочка!» — «Тапа, а у тебя почему лысины нет? С тестостероном проблемы? И волосы, как раньше. Красишься?» — «Ага, каждый вечер! «Вы этого достойны!»» — «Аня, а ты вообще не изменилась! Вы оба не изменились! Тапа, признавайся, философский камень нашёл?» — «Я знаю, как называется их «философский камень». Анечка, ты, правда, почти не изменилась! Как я рада тебя видеть!» — «Вот это да! Да это же настоящий «Вайнах»! Где нашёл?» — «Где нашёл, там больше нет! Хватит болтать, наливай!» — «За нас!» — «За нас!» — «За нас!»
Потребовалось несколько минут, чтоб «успокоиться». Нет, он не напился — пить такое можно было бесконечно. Он просто ощутил, что осталось совсем недолго. В том, что всё получится, он не сомневался. Даже не смотря на то, что успех зависел далеко не от него одного. Не сомневался и всё — деревья не умеют сомневаться. Но всё же он был не совсем обычным деревом, и поэтому требовалось ещё раз всё проверить.
На всякий случай.
— Не ори! Женщины прибегут!
Виктор мельком глянул на прикрытую дверь и повернулся к Валентину. Лицо у него раскраснелось, на лоснящемся черепе выступили вены.
— Их теперь пушкой не отвлечь! — громким шёпотом прошипел он. — И нечего на меня цыкать, ты мне не начальник!
— Ну, понеслось! — засмеялся Павел. — Брэк! Давайте, выпьем ещё, что ли! Для прояснения. Наливай!
Пару минут они молчали. Золотистый напиток мягко скользнул внутрь, наполняя души ароматом давно исчезнувших виноградников Терских долин. На некоторое время показалось, что время немного отступило. Лет на тридцать.
— Класс! — закатил глаза Павел. — И не поверишь, что новодел.
— Сам ты новодел! — сделал вид, что обиделся Валентин. — Этой бутылке, между прочим, тридцать лет. Я купил её в 82-м, хотел твою выставку отметить.
Павел поперхнулся сигаретным дымом, закашлялся. Виктор недоверчиво оглядел бутылку.
— Клянусь! Тогда, как вы помните, некоторым стало не до этого, ну я и решил придержать. До нового случая — знал, что рано или поздно он появится. Сегодня как раз такой. Согласен, Муха?
Виктор разглядел на этикетке дату и ошарашено покрутил головой.
— Да ты у нас, оказывается, сентиментален, вот уж никогда не подумал бы! — по инерции сказал он, помолчал и уже серьёзно добавил: — Случай как раз тот, но только потому, что мы всё-таки собрались вместе. Тут я согласен. А в остальном… Ты, Тапа, не обижайся, но ни фига это не лучше.
— Не обижаюсь. Но поподробней можно? Только без истерики.
Виктор Андреевич смешно насупился, и стал похож на Витьку Михеева из далёкого прошлого.
— Хорошо, — сказал он, — только давай ещё по одной. Понимаешь, Тапик, тогда это было как… как прорыв. Как будто кто-то вытащил из тебя все, что ты боишься сказать даже самому себе, не то что вслух. Вытащил и показал. Было даже немного не по себе от такой открытости. И знаешь, почему? То, что ты тогда выдрал из себя, из меня, из всех нас, то, что беззастенчиво вытащил на свет божий — всё это было светлым. Оно волновало, тревожило, даже ошеломляло…. И «Надежда», и «Летящая среди звёзд», и та, где бесконечные лестницы к запертым дверям, и даже… — он улыбнулся, — даже шокирующая «Страна Любовь», да и все остальные — они не унижали. И не разъединяли.
— А сейчас разъединяют? — спросил Павел.
— Где ты унижение углядел, — удивился Валентин. — Может, оно не в картинах, а в тебе?
— Обидеть стараешься? Не выйдет, господин топ-менеджер. Даже если ты прав, и я один вижу в новых картинах унижение, то и это уже разъединение. Но, смею заверить, что я не один. Это ты, Валька, не видишь. Не видишь, потому что живёшь в своей собственной стране. «Золотой стране» избранных. Там хорошо, там исполняются любые желания, так почему бы не помечтать, когда скучно. А для нормального человека, для русского, для страны — это унижение!
— Где?
— Да везде, Тапа, везде! В любой твоей картине, даже когда ты просто рисуешь исчезнувший город. Ведь тут не одна ностальгия, сразу возникает вопрос: «А кто его разрушил? Почему?» А раз есть вопрос — должен быть и ответ. Иначе, какой вообще смысл — пощекотать нервы и выдавить слёзу? И вот этот ответ, Пашка, важнее всего. Или ты отвечаешь так, как надо народу и стране — и тогда честь тебе и хвала. Или не так — и тогда ты либо заблуждающийся дурак, либо предатель. Нет, я, конечно, тебя предателем не считаю, но другие…. Пойми, сейчас такое время, что разницы между заблуждающимся и предателем почти нет.
— Значит, дурак, — задумчиво сказал Павел. — И на том спасибо.
— А разве не так, Пашка? Сам посмотри! — Виктор резко повернулся на стуле и ткнул рукой в висящие на стене картины. — Ты же даёшь ответ! Специально или нет — неважно! Он у тебя на каждом втором рисунке — смотрите, любуйтесь! С одной стороны беззащитный город, с другой — бездушная машина войны. Ты же совершенно не разделяешь, кто там, тебе всё равно — главное, что эта машина уничтожает любимый город и его бедных «преданных» всеми жителей. Специально или нет, но этим ты ставишь на одну доску дудаевских уродов и наших солдат! И как, по-твоему, это называется, Тапа?
— Муха, ты что — совсем? Где ты это углядел? — Павел встал, подошёл к картинам. — Здесь?
Слившиеся в один прицелы русского солдата и чеченского боевика. Залитые солнцем проспекты и фонтаны перечёркиваются прицельной планкой и превращаются в дымящие руины. А прицелы скользят дальше.
— Здесь?
Тот же, ещё нетронутый город с высоты птичьего полёта. Утопающие в зелени аллейки, солнечные блики от весело петляющей реки. И два громадных пятна, две чёрные тени. Одна — тень от кинжала, другая — от самолёта. И там, куда падают тени, больше нет зелени, нет жизни и солнца. Даже домов нет. Только руины, только мрак и смерть, тоска и безысходность.
— Или здесь, Муха? Здесь?
Мутно-свинцовая река с закованными в потрескавшийся гранит берегами, разбитый мост. Города на берегах почти нет, одни уродливые тлеющие развалины. Жизни там тоже нет — не бывает в таких условиях жизни. Зато смерти раздолье: с обоих берегов летят навстречу друг другу пунктиры смертоносных очередей,
