Правда ли это! Карлос не мог сдержать огорченного вздоха.
— Что я могу ответить? Я могу лишь повторить старые слова, которые сказал Гамлет: можешь усомниться во всем, можешь усомниться даже в солнце, но не сомневайся в моей любви…
Мария Эдуарда, ошеломленная силой его чувства, медленно высвободилась из его объятий.
— Пойдемте осмотрим дом, — сказала она.
Они поднялись наверх. Лестница показалась им темной и неприглядной, но комнаты, оклеенные светлыми обоями и устланные новыми циновками, с видом на реку и поля, были прелестны.
— Вы, разумеется, должны расположиться внизу, в комнатах, обставленных старинной мебелью… Но Розу с мисс Сарой можно прекрасно устроить здесь, наверху. Вы согласны?
Мария Эдуарда обошла все комнаты, открывая шкафы и пробуя мягкость матрасов, внимательная и заботливая к нуждам своих домочадцев. Ради них она даже потребовала некоторых улучшений. А Карлос следовал за ней, сияющий и умиленный, внимая ее распоряжениям, как будто он был всего лишь старым владельцем дома.
— Комната с двумя окнами, та, что дальше по коридору, больше подходит для Розы. Но малышка не может спать в этой необъятной кровати черного дерева…
— Мы ее заменим!
— Да, лучше заменить… И жаль, что нет комнаты побольше, где Роза могла бы играть в жаркие часы… Вот если бы не было перегородки между маленькими комнатками…
— Перегородку снесем!
Карлос в упоении потирал руки, готовый переделать весь дом; и она не отказывалась, желая устроить своих близких как можно удобнее.
Они спустились в столовую. И здесь, увидев знаменитый камин, отделанный резным дубом со стоящими по бокам двумя черными фигурами нубийцев с глазами из хрусталя, Мария Эдуарда нашла вкус Крафта несколько причудливым и даже странным… Но Карлос ведь и не уверял ее, что у Крафта вкус, как у древнего грека. Он — сакс, обожженный лучами южного солнца, однако в его странностях присутствует талант.
— О, какой изумительный вид! — воскликнула Мария Эдуарда, подойдя к окну.
Под окном на одной из клумб цвели маргаритки, на другой — ваниль, распространявшая сладкий запах. За клумбами раскинулся травяной ковер с плохо подстриженной и пожелтевшей от июльской жары травой, а между двумя большими деревьями, в их густой тени, стояла широкая скамья из коры пробкового дуба — для отдыха в жаркое время дня. Сплошной кустарник окружал сад с этой стороны плотной изгородью. За ней по склону холма карабкались другие фермы с укрытыми зеленью домами и возвышалась фабричная труба, а вдали сверкала синей глазурью река, неподвижная и залитая солнцем вплоть до гор на другом берегу Тежо, синеватых на фоне светлого летнего неба.
— Изумительно! — повторила она.
— Истинный рай! Я же вам говорил… Однако нужно как-то назвать наш дом… Но как? «Вилла Мари»? Нет. «Chateau Rose»?[111] Нет, нет! Это похоже на название вина. Нужно окрестить его как-нибудь особенно… Назовем его «Берлога».
Мария Эдуарда нашла это название в высшей степени удачным. Его следует непременно изобразить красными буквами на воротах…
— Непременно, и с эмблемой некоего зверька, — рассмеялся Карлос. — Эгоистичного зверька, счастливого в своей берлоге: «Прошу меня не беспокоить!»
Мария Эдуарда подошла к накрытому столу, с удивленной улыбкой рассматривая вазу с фруктами и поблескивающий среди цветов хрусталь.
— Свадьба в Кане Галилейской?
— Наша свадьба!
Мария Эдуарда залилась краской и поспешно склонилась над столом, делая вид, что выбирает клубнику и любуется розой.
— Хотите глоток шампанского? — предложил Карлос. — Со льдом? У нас есть лед, у нас есть все! И сам господь нас благословляет… Глоточек шампанского!
Она согласилась, и они пили шампанское из одного бокала, и вновь их губы слились в страстном поцелуе.
Карлос закурил, и они продолжили осмотр дома. Кухня, устроенная на английский манер, вся в изразцах, восхитила Марию Эдуарду. В коридоре ее внимание было привлечено развешанным на стене снаряжением для боя быков; посредине висела черная бычья голова, а вокруг — пики, шпаги, плащи из красного шелка, сохранившие легкое изящество в складках, и рядом желтая афиша с именем Лагартихо. Мария Эдуарда сказала, что все это напоминает ей праздничный фейерверк и радует глаз своим многоцветьем…
Но зато комната, предназначенная для ее спальни, когда Карлос привел ее туда, пришлась не по душе Марии Эдуарде из-за кричащей и чувственной роскоши. Дневной свет шел в спальню из залы со шпалерами, на которых изображалась любовь Венеры и Марса; в арочном проеме, соединявшем залу со спальней, висела тяжелая ренессансная лампа из кованого железа; и сейчас, в ярком сиянии солнца, спальня сверкала подобно оскверненному святилищу, превращенному в сладострастный уголок сераля… Вся она — и стены и потолок — была затянута золотистой парчой; на полу переливался живым золотом бархатный ковер, по которому должна была ступать нежными босыми ногами влюбленная богиня; на возвышении — ложе под балдахином, застеленное желтым покрывалом, расшитым золотыми цветами; на двери — плотные камчатные гардины, тоже желтые; все это сверкающее великолепие, казалось, приглашало к наслаждениям и трагическим страстям времен Лукреции или Ромео. И именно здесь добропорядочный Крафт, натянув на голову простыню из индийского шелка, еженощно спал свои семь часов в мирном одиночестве.
Но Мария Эдуарда осудила всю эту раззолоченную пышность. Кроме того, ее неприятно поразила старинная потемневшая картина, которая мрачным пятном чернела среди окружающего блеска; на ней с трудом можно было разглядеть отрубленную голову с мертвенно-бледным лицом, в луже крови, на медном блюде. И верх экстравагантности, несомненно, являло чучело совы на дубовой консоли в углу спальни, откуда огромная сова в зловещей задумчивости взирала на ложе любви своими круглыми, пророчащими беду глазами… Мария Эдуарда заметила, что в подобной спальне вряд ли будут сниться спокойные сны.
Карлос тут же вынес консоль вместе с совой и задвинул в угол коридора; он предложил Марии Эдуарде поменять обивку и затянуть спальню розовым атласом.
— Нет, я думаю, я привыкну к золотым тонам… Вот только эта картина с головой в луже крови… Боже, какой ужас!
— Если не ошибаюсь, — сказал Карлос, — это голова нашего старого друга Иоанна Крестителя.
Чтобы рассеять неблагоприятное впечатление, Карлос повел Марию Эдуарду в большую залу, где Крафт поместил свои главные сокровища. Однако залу она тоже не одобрила, находя ее чересчур загроможденной и похожей на музей.
— В подобной зале можно только ходить и рассматривать все, как в музее, стоя… Зала слишком неуютна, чтобы в ней расположиться для беседы.
— Но здесь все в первозданном хаосе! — воскликнул Карлос— Мы используем собранную в ней мебель, но обставим залу заново, и она станет уютной… Для чего же тогда природа одарила нас вкусом? Взгляните на шкаф, он послужит основой… Посмотрите, какая красота!
Шкаф, заполнивший собой одну из стен залы почти целиком, знаменитый шкаф, «божественный шкаф» Крафта, шедевр резьбы по дереву, сработанный во времена Ганзы, своим сумрачным и пышным величием напоминал архитектурный фасад: в основании — четыре воина с атрибутами Марса стерегли дверцы и каждый указывал на барельеф, где изображались либо взятие города, либо военный бивак; средняя часть шкафа также блюлась четырьмя евангелистами; резчик придал Иоанну, Марку, Луке и Матфею суровость черт и закутал их в хламиды, словно раздуваемые ветром пророчеств; по верхнему фризу резьба запечатлела триумф земледелия со снопами колосьев, серпами, виноградными гроздьями и орудиями землепашества; а под сенью труда и изобилия два фавна, расположенные симметрично и обособленно от воинов и святых, буколически состязались в игре на четырехствольных флейтах.
— Каков? А? — восхищался Карлос. — Вот это мебель! Истинная поэма Возрождения: фавны и
