сопровождении меланхолических аккордов разносил по всему дому убаюкивающую грусть «Баллады»; к вящему удовольствию маркиза Стейнброкен исполнил ее по-французски — в ней повествовалось о печальных северных туманах, о холодных озерах и белокурых феях…
Меж тем Тавейра и Карлос начали партию в домино со ставкой в один тостан за очко; но Карлоса в этот вечер игра явно не занимала: он был рассеян и тихонько подпевал грустным куплетам «Баллады»; а когда Тавейра пристроил все свои кости, кроме одной, и, не торопясь, стал прикупать, Карлос, отвернувшись от стола, обратился к Крафту с вопросом: круглый ли год открыт отель Лоренс в Синтре.
— То, что Дамазо направился в Синтру, как видно, изрядно тебе досаждает, — процедил Тавейра. — Ну что же ты, твой ход.
Карлос, не ответив, вялым жестом выставил кость.
— Я выиграл! — вскричал Тавейра. И, торжествуя, поспешил записать себе шестьдесят восемь очков, которые проиграл ему Карлос.
Тут появился маркиз — и победа Тавейры пришлась ему не по вкусу.
— Ну а теперь сыграем мы, — заявил он, с живостью придвигая стул. — Карлос, позволь мне всыпать этому разбойнику. А потом мы сыграем втроем… Как ты желаешь, Тавейра? По два тостана очко? Ах, по одному… Превосходно, я тебя проучу… Ну-ка, сбрасывай свой шестерочный дубль, несчастный!
Карлос с минуту наблюдал за игрой, зажав в пальцах погасшую папиросу, все с тем же рассеянным видом; затем внезапно, словно на что-то решившись, пересек коридор и вошел в музыкальную залу. Стейнброкен уже удалился в кабинет Афонсо, чтобы повидаться с ним и сыграть партию в винт. В зале был один Кружес: он сидел при свете двух свечей и, блуждая взглядом по потолку, импровизировал что-то печальное.
— Скажи мне, Кружес, — обратился к нему Карлос, — не хочешь ли поехать завтра со мной в Синтру?
Фортепьяно смолкло, и маэстро испуганно уставился на Карлоса. Но Карлос не дал ему возразить.
— Ну разумеется, хочешь. Тебе это будет полезно… Завтра утром я заеду за тобой в экипаже. Положи в чемодан свежую рубашку, возможно, мы там заночуем. Ровно в восемь, идет? И никому ни слова.
И Карлос, вернувшись в залу, где играли в домино, принялся наблюдать за игрой. Воцарилась долгая тишина. Маркиз и Тавейра неспешно выставляли кости домино, молча, но с затаенной яростью. На зеленом сукне бильярда, в свете, падавшем от фарфоровых абажуров, покоились тесно сдвинутые шары. Время от времени слышался жалобный и смутный звук фортепьяно. Крафт безмятежно дремал в кресле, уронив руку на подлокотник.
VIII
Ha следующее утро ровно в восемь часов Карлос остановил экипаж на Цветочной улице перед домом Кружеса. Но лакей, которого он послал позвонить в квартиру маэстро, неожиданно вернулся с ответом, что сеньор Кружес здесь больше не живет. Где же, черт побери, он теперь живет? Подошедшая служанка объяснила, что сеньор Кружес обитает ныне на улице Святого Франциска, неподалеку от Клуба. Карлос, раздосадованный, решил уже было ехать в Синтру один. Но потом все же направился на улицу Святого Франциска, проклиная в душе маэстро с его вечной рассеянностью и меланхолией, который, сменив квартиру, даже не подумал уведомить его об этом!.. Кружес всегда держался отчужденно, Карлосу не было известно его прошлое, и он ничего не знал о его чувствах, привязанностях и привычках. Однажды вечером Кружеса привел в «Букетик» маркиз и шепнул Карлосу, что этот человек — гений. Кружес очаровал все общество скромностью манер и своим искусством пианиста; все в «Букетике» стали именовать его не иначе как маэстро, уверовали в его гениальность и заявляли, что даже Шопен не создал ничего подобного «Осеннему размышлению» Кружеса. Но больше никто ничего о нем не знал. Лишь Дамазо как-то указал Карлосу на дом, где Кружес жил с матерью, еще не старой вдовой, владелицей нескольких домов в Байше.
Возле дома на улице Святого Франциска Карлосу пришлось ждать почти четверть часа. Сначала в глубине лестницы показалась простоволосая служанка; она оглядела экипаж, лакеев, одетых в ливрею, и побежала наверх. После чего слуга в одной рубашке вынес чемодан Кружеса и плед. И наконец, чуть не скатившись с лестницы, поспешно спустился сам маэстро с шелковым кашне в руке и зонтиком под мышкой; на ходу он застегивал пальто.
Когда он уже выходил из дверей, пронзительный женский голос прокричал ему сверху:
— Не забудь про сладкие пирожки!
Кружес поторопился усесться на сиденье рядом с Карлосом, ворча, что, мол, из-за того, что ему надо было подняться в такую рань, он всю ночь не сомкнул глаз…
— Как же ты сменил квартиру и никого не оповестил об этом, старина? — спросил Карлос, накидывая Кружесу на колени плед и заботливо укрывая его: он видел, что маэстро весь дрожит от холода.
— Но этот дом тоже принадлежит нам, — отвечал Кружес.
— Тогда понятно; разумеется, отчего не переехать! — улыбнулся Карлос.
Они двинулись в путь.
Утро было холодное, ясное: на синем небе ни облачка; вставшее солнце еще не грело, но уже заливало улицы и фасады домов веселыми потоками золотистого света. Лиссабон неторопливо восставал от сна: зеленщицы обходили дома с корзинами зелени; лениво подметались улицы перед магазинами; в прозрачном воздухе где-то вдалеке слышался нежный звон, призывавший к мессе.
Кружес, укутав шею кашне и натянув перчатки, засмотрелся на холеную пару гнедых, чья атласная шерсть сверкала под серебряной упряжью, на лакеев с цветком в петлицах ливрей, на всю эту благородную и изысканную роскошь, среди которой досадным пятном выделялось его пальто; однако более всего его поразил сам Карлос: горящий взгляд, нежные краски лица, неотразимая улыбка — все в нем выдавало жажду очаровывать и покорять и делало его, несмотря на его veston[50] в мелкую коричневую клетку и мягкое сиденье экипажа, похожим на юного героя, летящего на боевой колеснице… Кружес, подозревая, что за всем этим кроется какое-то приключение, не удержался от вопроса, который еще накануне готов был сорваться у него с языка:
— Скажи мне правду, Карлос, что тебе вдруг взбрело в голову отправиться в Синтру?
Карлос отшутился. Готов ли маэстро поклясться гением Моцарта и фугами Баха хранить тайну? Так вот, у него вдруг родилось желание прокатиться в Синтру, провести там денек, подышать свежим воздухом… Но, ради бога, пусть Кружес никому не проговорится об их путешествии!
И он добавил со смехом:
— Я тебя увез чуть не силой, но ты не будешь раскаиваться…
Нет, Кружес не раскаивался. Напротив, он находил поездку восхитительной: ему всегда нравилась Синтра. Впрочем, у него сохранились самые смутные впечатления о грандиозных скалах и горных источниках… В конце концов он признался, что был в Синтре девятилетним мальчиком.
Вот как! Так маэстро не знает Синтру? Ну, тогда следует пробыть там подольше и совершить все традиционные прогулки: подняться к замку Скалы, испить воды из источника Любви, переправиться на лодке в долину…
— Мне бы очень хотелось увидеть дворец Семи Вздохов и поесть деревенского масла.
— Масла там будет вдоволь и еще ослов — тоже, множество ослов… Настоящая идиллия!
Экипаж катился по Бенфикской дороге; вдоль нее тянулись зеленые изгороди пригородных ферм, заброшенные строения с выбитыми стеклами, табачные лавочки; и любое деревце, трава, усеянная маками, мелькнувший вдали зеленый холм — все завораживало Кружеса! Он так давно не видел сельского приволья!
Солнце меж тем поднималось все выше. Маэстро освободился от своего длинного кашне. Затем, почувствовав, что ему жарко, снял пальто — и объявил, что умирает от голода.
К счастью, они подъезжали к Поркальоте.
Кружес горел желанием отведать знаменитого тушеного кролика, но, поскольку, как оказалось, этот деликатес в столь ранний час не подают, он после долгих размышлений заказал яичницу с колбасой: он уже
