даже посреди площади. И побольше деревенского масла для сеньора Кружеса!
Конюх повел распрягать лошадей, слуга отнес чемоданы. Кружес, восторгаясь Синтрой, стал подниматься по лестнице, по-прежнему с накинутым на плечи пледом: он боялся с ним расстаться — плед принадлежал его матери. Но, дойдя до дверей ресторана, он вдруг в удивлении замер, а затем воскликнул, воздев руки к небу:
— О! Эузебиозиньо!
Тут подоспел Карлос и увидел… Да, это был он, неутешный вдовец, и он заканчивал в ресторане завтрак в обществе двух девиц-испанок!
Эузебиозиньо восседал во главе стола перед остатками пудинга и фруктами: пожелтевший, плохо причесанный, в неизменном трауре и пенсне с темными стеклами, на длинном шнурке, заправленном за ухо; на шее у него красовался кружочек из черной тафты, которым, очевидно, был прикрыт созревший прыщ.
Одна из испанок была смуглая бабища с тронутым оспой лицом, другая — худенькая, с добрыми глазами и чахоточным румянцем, проступавшим сквозь слой рисовой пудры. На обеих — черные атласные платья, и обе дымили папиросами. Среди света и прохлады, вливавшихся в открытое окно, женщины казались еще более потасканными, вялыми, расслабленными постелью, пахнущими спертым воздухом спальни. В, их компанию, видимо, входил и еще один субъект — толстый, низенький, почти без шеи; он сидел спиной к дверям и, склонившись над тарелкой, высасывал половинку апельсина.
На секунду Эузебиозиньо застыл с поднятой вилкой; но тут же, подхватив салфетку, встал из-за стола и подошел к друзьям, чтобы пожать им руки; при этом он лепетал что-то нечленораздельное про то, что врач предписал ему переменить климат, а этот молодой человек любезно согласился сопровождать его, но захотел пригласить заодно и девушек… Никогда еще у Эузебиозиньо не было столь похоронного вида, и никогда он не выглядел так скверно, как сейчас, когда цедил заведомо лживые слова, ежась под взглядом Карлоса.
— Ты прекрасно сделал, Эузебиозиньо. — Карлос ободряюще похлопал вдовца по плечу. — Лиссабон ужасен, а любовь — вещь приятная.
Но тот продолжал оправдываться. Худенькая испанка, не бросая папиросы, тоже встала из-за стола и громко спросила Кружеса, почему он с ней не здоровается. Маэстро тотчас ее признал и с распростертыми объятьями устремился навстречу дорогой Лоле. Они устроились на противоположном конце стола и принялись болтать по-испански с бурными жестами и восклицаниями:
— Hombre, que no se le ha visto! Mira, que me acordado de ti! E caramba, que reguapa estas…[52]
Затем Лола с принужденным видом представила Кружесу смуглую бабищу — сеньориту Кончу…
Видя, что встреча приняла столь дружеский оборот, тучный субъект, до того лишь на секунду оторвавшийся от тарелки, решил повнимательнее разглядеть друзей Эузебиозиньо: он отставил тарелку, вытер салфеткой рот, лоб и шею, аккуратно водрузил на нос огромное пенсне с толстыми стеклами и, подняв широкое, пухлое, лимонно-желтое лицо, пристально, с невозмутимой наглостью оглядел с ног до головы Кружеса, а за ним и Карлоса.
Эузебиозиньо представил им своего друга Палму; а его друг Палма, услыхав столь известное имя Карлоса да Майа, немедля возжелал показать этому джентльмену, что и он — тоже джентльмен. Резким движением он отбросил салфетку, с размаху отодвинул стул; и, протягивая Карлосу вялую, с обкусанными ногтями руку, воскликнул, указывая на остатки десерта:
— Не соблаговолите ли… Пожалуйста, без церемоний… Фрукты способствуют аппетиту и полезны для желудка.
Карлос поблагодарил и хотел было удалиться. Но Кружес, который вовсю веселился и шутил с Лолой, подозвал его, чтобы познакомить с дамами.
— Карлос, позволь мне познакомить тебя с прелестнейшей Лолой — мы с ней старые друзья, — а также с сеньоритой Кончей, с которой я сам имел удовольствие познакомиться лишь сейчас…
Карлос почтительно раскланялся.
Конча поздоровалась с ним сухо; она явно была в дурном настроении; отяжелев от завтрака, она дремала за столом, опершись на него локтями и не произнося ни слова; глаза ее были полуприкрыты длинными ресницами; время от времени она затягивалась папиросой или принималась ковырять в зубах. Лола, напротив, поздоровалась очень любезно: разыгрывая даму, она встала и протянула Карлосу маленькую потную руку. Потом снова потянулась за папиросой, звеня золотыми браслетами, бросила на Карлоса томный взгляд и объявила, что давно его знает.
— С вами тогда еще была Энкарнасьон…
О да, Карлос помнит ее… И что же, где она теперь, прекрасная Энкарнасьон?
Лола лукаво улыбнулась и подтолкнула маэстро под локоть. Она не верила, что Карлосу неизвестна дальнейшая судьба Энкарнасьон… Наконец она сообщила, что Энкарнасьон живет теперь с Салданьей.
— Но, разумеется, не с герцогом де Салданья! — пояснил Палма, который, держа над столом открытый кисет, скручивал огромную папиросу.
Лолита сдержанно возразила, что этот Салданья хоть и не герцог, но очень шикарный и достойный мужчина.
— Вот-вот, — процедил Палма, зажав папиросу во рту и вытаскивая карманный трут, — я как раз три недели назад влепил ему две отменных пощечины… Можете спросить у Гаспара, он при этом присутствовал. Я влепил их этому достойному господину прямо посреди улицы… Сеньор Майа должен знать Салданью… Должен знать, ведь у того тоже есть собственный выезд.
Карлос жестом показал, что не имеет чести быть знакомым с Салданьей, и снова откланялся; однако Кружес снова удержал его; Кружеса мучило любопытство: он во что бы то ни стало хотел выяснить, которая из испанок «супруга нашего дорогого Эузебио».
Кружес не отставал от вдовца, и тот, разозлившись, проворчал, запинаясь и не сводя глаз с апельсина, который он чистил, что он здесь отдыхает, никакой супруги у него нет, а обе эти девицы приехали с Палмой…
Не успел, однако, Эузебио пробормотать последние слова, как Конча, которая до сей минуты сидела расставив ноги и переваривала завтрак, вдруг резко выпрямилась, словно ее подкинуло, ударила кулаком по столу и, сверкая глазами, с вызовом крикнула Эузебио, чтобы он повторил эти слова еще раз! Она требует, чтобы он их повторил! И пусть он скажет, что стыдится ее и не хочет признаться, что сам привез ее в Синтру… Когда же бледный как смерть Эузебио, желая превратить все в шутку, попытался приступить к ней с ласковыми уговорами, она, распалясь еще сильнее, стала бранить его непотребными словами, колотя кулаком по столу, с перекошенным от ярости ртом и ярко-красными пятнами на смуглой толстой роже. Сконфуженная Лолита робко потянула подругу за руку, но Конча с силой оттолкнула ее; и, все более возбуждаясь от собственного визгливого голоса, она изливала на Эузебио всю свою желчь, называя его свиньей, скрягой и жалкой тряпкой.
Палма, раздосадованный этой сценой, наклонился к ней и нетерпеливо повторял:
— Ну, Конча, послушай! Да послушай же! Я тебе все объясню…
Но тут Конча резко вскочила, так что стул ее отлетел в сторону, и разъяренная бабища выбежала из ресторана, волоча атласный подол по полу; вскоре где-то громко хлопнула дверь. На полу остался клочок кружев от ее мантильи.
Слуга, появившийся из других дверей с кофейником, остановился и с любопытством оглядывал всех, учуяв скандал; затем молча принялся разливать кофе.
Никто не произнес ни слова. Но едва слуга вышел, Лолита и Палма взволнованно, хотя и не повышая голоса, накинулись на Эузебиозиньо. Он вел себя бессовестно! Это недостойно мужчины! Раз уж он сам пригласил женщину в Синтру, следует относиться к ней уважительно, а не отрекаться от нее так грубо, да еще перед посторонними…
— Так себя не ведут, — твердила Лолита, обращаясь к Карлосу; глаза ее сверкали, и все ее жесты выражали возмущение, — это просто отвратительно!..
И в ответ на полушутливое раскаяние Кружеса в том, что он был невольной причиной происшедшей сцены, Лолита шепотом призналась, что у Кончи бешеный нрав и что она не хотела ехать в Синтру, а сегодня уже с утра была в muy malo humor… Pero lo de Silbeira habia sido una gran pullice…
