Гуманно, не правда ли? Хотя и непонятно, откуда в польской армии столько полных инвалидов и туберкулезников. Но вот пункт очень и очень неприятный, чтобы не сказать хуже:
«3. На офицеров КОПа («Корпус охраны погранична»), судейско-прокурорских работников, помещиков, актив партий ПОВ и «Стрелец», офицеров 2-го отдела бывшего Польского Главштаба, офицеров информации (около 400 человек) прошу Вашего разрешения оформить дела для рассмотрения на Особом совещании при НКВД».[106]
Так и поступили. (Напомню, что Указом ПВС от 16.1.1989, утвержденным Верховным Советом СССР 31.7.1989, все граждане, репрессированные постановлениями внесудебных органов, за исключением изменников и карателей, реабилитированы, а сами эти органы признаны антиконституционными.) Когда в Козельский лагерь прибыли польские военнопленные, интернированные в Литве и Латвии, Сопруненко уже знал, что делать, — предложил «оформить» их для рассмотрения на ОСО. Но и тут не угадал: Лаврентий Павлович, на которого было возложено строительство новых военных аэродромов, для чего в структуре НКВД был образован специальный главк,[107] решил перебросить их на Строительство № 106 (о нем я уже писал) — в Поной, или, что то же самое, за Кандалакшу, куда, как мы помним, конвоировал пленных А. А. Лукин, но только это было не в апреле, а уже в мае 1940 года.
Молчит Петр Карпович, предпочитает не вступать в полемику. Как тут не отдашь должное Л. Ф. Райхману, вопреки обыкновению своих коллег решившемуся на публичный спор! Кое-какая информация от Сопруненко, впрочем, просочилась в печать — правда, не в нашу.
Не успел улететь из Москвы видный английский историк лорд Николас Бетелл, как в газете «Мейл он Санди» от 17.6.1990 появилась его статья под мрачным заголовком «Палач». Речь в ней, как уже догадался читатель, идет о Петре Карповиче — сфотографирован дом на Садовой-Самотечной, обведены кружком окна его квартиры, исчерпывающим образом охарактеризована роль Сопруненко в «катынском деле» — словом, сделано мастерски. А сверхзадача сформулирована в подзаголовке: «В то время как Россия атакует Британию за решение по поводу военных преступников, се собственный массовый убийца открыто живет в своей московской квартире».
Среди прочего в статье содержится телефонный монолог дочери Сопруненко. На попытки лорда Бетелла поговорить с самим Петром Карповичем Елена Петровна ответила решительным отказом, так как «вся эта история» действует губительно на здоровье отца. «Мой отец служил своей стране, — сказала она. — Он был шахтером в Донбассе, и из-за рабочего происхождения его приняли в военное училище. Он не хотел служить в НКВД. Он лишь исполнял свой долг офицера».
Дальше — самое интересное (текст я воспроизвожу, естественно, в обратном переводе с английского):
Итак, приказ был подписан Сталиным. Ну до чего же похожи наши славные «ветераны невидимого фронта» на нацистских военных преступников! Там ведь тоже во всем виноват был один Гитлер — все остальные лишь выполняли долг офицера. Ну а как быть с только что цитированными предложениями Сопруненко? Знаю, он скажет, что «рассмотреть на ОСО» — это еще не «расстрелять». А члены ОСО, если бы ожили, сказали бы, что выносили постановления о высшей мере на основании представленных Сопруненко материалов. (До сих пор, кстати, неизвестно, имело ли право ОСО приговаривать к смертной казни.) Нет, это тупик. Бессмысленно спрашивать палача, зачем он убил, — для него этот вопрос лишен смысла, это его профессия, и убийством он свою работу отнюдь не считает.
Итак, приказ был подписан Сталиным. Где же он? Пропал, уничтожен? А если поискать? Но и это, боюсь, тупик, еще более безнадежный.
Сейчас самое время поговорить о судьбе архива смоленского У НКВД, и здесь я опять сошлюсь на князя Щербатова. Его особый интерес к этим документам объясняется тем, что в 1922 году смоленским ОГПУ были расстреляны его дядя Сергей Щербатов, двоюродные брат и сестра и grande tente[108] княгиня Хованская. Шведский журналист Г. Аксельсон, корреспондент стокгольмской газеты «Афтонбладет» и лондонской «Ивнинг стандарт», в 1943 году был в Смоленске и видел дело Щербатовых, о чем впоследствии поставил в известность Алексея Павловича. Однако по порядку.
«В Смоленске, — пишет Щербатов, — немцы захватили архив областного управления НКВД, где хранились документы с датами от декабря 1918 до июля 1941. Это единственный чекистский архив, который попал целиком в немецкие руки. Как я писал раньше, более ранняя часть его размещалась в здании церкви Св. Петра и Павла (документы за 1918–1936 гг.), а остальные — в здании НКВД (бывший окружной суд). Сотрудник ГПУ Александр Энгельгарт получил задание вместе с другим агентом взорвать и поджечь первую часть архива. Энгельгарт приказа не исполнил и, более того, убил своего напарника. Когда немцы вошли в Смоленск, он явился в штаб армии[109] фон Бока и дал сведения об архиве, а также об убийстве польских офицеров. После падения Смоленска советская сторона посылала несколько раз маленькие самолеты бросать зажигательные бомбы на здания, где находился архив, — без результата».
Вот по этому поводу мне есть что добавить. Л. В. Котов, специалист по истории смоленского подполья, вдоль и поперек изучивший все имеющиеся в наличии смоленские архивы, рассказывал мне (еще до того, как я ознакомился с информацией кн. Щербатова), что архив действительно помещался в часовне: при отступлении его подожгли, однако из-за отсутствия должной тяги пламя быстро задохнулось, так что сгорел лишь каталог. Германским оккупационным властям удалось разыскать несколько бывших сотрудников архива, которые составили каталог заново. Все это так, но дело в том, что речь в данном случае идет о партийном архиве — том самом, который теперь хранится в США. Что касается архива УНКВД, то его, по словам Котова, все же удалось эвакуировать: пострадал лишь один вагон, попавший под бомбежку. По сведениям Котова, полученным от бывшего заведующего этим архивом ныне здравствующего И. Ноздрева, произошло это на перегоне Кардымово — Ярцево.
Косвенное подтверждение целости и сохранности архива удалось получить и мне. Уже упоминавшийся Владимир Иванович Стремоусов имеет на руках письмо от 15.2.1988 за подписью начальника секретариата Военной коллегии Верховного суда СССР А. Никонова. В письме сказано, что дело отца Владимира Ивановича «хранится в УКГБ СССР по Смоленской области, имеет гриф «секретно». А Иван Васильевич Стремоусов и его жена осуждены были, напомню, в 1937 году.
Остается неясным, каким образом Аксельсон мог видеть дело Щербатовых в партархиве. Одно из двух: либо это было не собственно уголовное дело, а что-то вроде справки, составленной сотрудниками ОГПУ для своего партийного начальства, либо материалы дела были временно запрошены обкомовским архивом для каких-то своих нужд.
Во всяком случае, имеются достаточно основательные надежды на то, что поиски в архиве УКГБ могут оказаться небесполезными. Вот только никто не ищет: независимых историков к документам на пушечный выстрел не подпускают, а сами сотрудники КГБ найти у себя ничего не могут — вспомним, как харьковчане искали-искали, да и приехали в конце концов в особый архив, где и получили то, что впоследствии выдали за собственную находку.
А почему, собственно говоря, вообще этим занимается КГБ, на каком юридическом основании? Ведь руководители этого ведомства сплошь и рядом повторяют, что нынешний крючковский комитет не имеет ничего общего с бериевским наркоматом. Но в таком случае кто уполномочил его заниматься Катынью? Единственное, чем может и должен помочь расследованию КГБ, — это предоставить свои архивы.
Многие, правда, сомневаются, что бумаги сохранились. К примеру, Овидий Горчаков, в прошлом резидент советской разведки, а ныне известный писатель, заявил в интервью «Комсомольской правде» (номер от 22.5.1990): «И потом — у меня нет надежды на архивы. Когда мы снимем все печати со спецхранов, найдем немного. В октябре 1941 года, когда немцы подходили к Москве, на Лубянке жгли
