Мансур, кажется, впервые прямо посмотрел в глаза отцу, и старый профессор понял, что сыну действительно очень тяжело. Он взял его за плечо, встряхнул:
— Проснись, друг мой! Люди иных профессий могут держать себя, как им захочется. Их редко кто попрекнет. Настроение — их личное дело. Но ты — врач… Врач прежде всего живет для других! Служение больному — это и есть главное содержание его жизни. Если у него случилось даже невыносимое горе, он все равно не имеет права раскисать. Он должен быть наделен великим самообладанием. Знаешь, за что я все-таки уважаю Николая Максимовича Любимова, хотя ему весьма свойственны некоторые человеческие слабости? — вдруг спросил Абузар Гиреевич, взглянув на портрет Любимова на стене. — За то, что он подлинный, самозабвенный артист! Был такой случай, правда, еще в годы его молодости, когда он играл на сцене легкомысленного Хлестакова. В тот памятный вечер, по единодушным отзывам, он играл Хлестакова прямо-таки потрясающе! Зрители хохотали, аплодировали. А сам он… в каждый антракт звонил мне по телефону и со слезами в голосе спрашивал о состоянии жены, — а жена лежала чуть ли не при смерти!.. Но для врача невысказанная благодарность порой дороже всех самых прочувствованных слов. От врача, Мансур, требуется величайшее самообладание… Ты слушаешь меня?
— Слушаю, отец.
— Ты знаешь, Мансур, я не люблю читать мораль. Сейчас это получилось помимо моей воли… Извини, — когда я слишком волнуюсь, могу наговорить лишнего. Старость, видимо, сказывается… Тяжел, тяжел наш труд, сын! Но есть ли труд прекраснее, человечнее?..
Возможно, именно этот разговор повлиял на Мансура. Во всяком случае, он как бы встряхнулся. На другой же день, перед вечером, направился в глухой переулок па берегу озера Кабан. Помня просьбу Диляфруз, он не пошел в дом к ней, стал ждать на улице. Но так и не дождался: Диляфруз или допоздна задержалась на работе, или была чем-то занята дома. Не дождался и в следующий вечер. Звонить девушке на работу — не хотел, она просто могла отказаться от свидания… И вот — неожиданно встретил Диляфруз в центре города. Она сама окликнула его:
— Здравствуйте, Мансур-абы! — и первая подала руку.
Мансур взволнованно поздоровался с девушкой, торопливо предложил ей пойти куда-нибудь, где меньше народу. Он и сам еще не знал, зачем это нужно ему. Так хотелось сердцу.
— Зайдемте в зоопарк, — не задумываясь предложила Диляфруз.
Вот уж нельзя назвать Казанский зоопарк безлюдным местом! Всюду народ. Целая толпа собралась перед вольером с павлинами. Невозможно было подойти близко, чтобы посмотреть на красивых, гордых птиц.
— Не вижу, ничего не вижу! — с огорчением повторяла Диляфруз.
Мансур, перебросив через плечо плащ, который держал в руках, сказал:
— Хотите, подниму вас?
Диляфруз, не думая, хорошо ли это для взрослой девушки, разрешила поднять себя, — устроилась, как маленькая, на плече у Мансура.
— Вот теперь вижу! Ой, какие красавцы! Какие красавцы! — не переставала восклицать она.
Потом они бродили по саду, пока не стемнело. Вечер выдался тихий, теплый. Птицы успокоились, засыпали в своих клетках. Лишь сова, дремавшая целый день, засверкала в темноте своими желтыми глазищами. Потемнела зеленая листва на деревьях. Только там, где горели электрические огни, листья отливали темно-зеленым глянцем. Никто уже не смотрел ни на зверей, ни на птиц. Люди прогуливались по аллеям, разговаривали о своих делах и заботах или веселились кто как мог. Но Диляфруз все еще жила впечатлениями дня. Оказалось, она очень любит яркие краски природы — причудливо окрашенные цветы, пестрое оперение птиц… Она хотела бы побывать в дальних южных странах, где обитают сказочно красивые птицы и качаются на высоких стеблях огромные цветы.
Около этой чистой, восторженной девушки Мансур словно забыл все свои тревоги и муки. Он оживился, охотно говорил, даже шутил.
Больше всего ему хотелось как-то облегчить горе девушки, потерявшей родную сестру — единственно близкого человека.
Они вышли из парка на городскую улицу. Незаметно поравнялись с домом, в котором жил зять Диляфруз. Из открытых освещенных окон лились на улицу веселые песни, музыка.
— У джизни сегодня свадьба, он женится, — с чувством неловкости объяснила Диляфруз.
— Свадьба? — удивился Мансур. — Ведь не прошло и трех месяцев, как этот человек потерял жену. Говорили, что он чуть не лишился ума от горя: все грозился зарезать доктора или покончить с собой…
— Некоторые мужчины довольно скоро забывают потерю любимой женщины, хотя первые дни страдают очень сильно, — с горечью сказала Диляфруз. — Наверно, так случилось и с моим джизни. Теперь я даже подозреваю, что он притворялся в своем горе. Ведь до сих пор даже надгробного камня не положил на могилу сестры… Мне детей очень жалко, Мансур-абы. Им, бедняжкам, теперь уже не видать хорошей жизни. Не зря говорят в народе: «И самая добрая мачеха каркает, как сердитая ворона». Была бы возможность, я сама бы вырастила детишек…
Мансур вздрогнул — смутная, неожиданная мысль словно электрическим током пронзила его.
— Дальше не провожайте меня, — попросила Диляфруз, протягивая ему руку. — Спасибо вам, что помогли мне на время рассеять тяжелое настроение… Я просто не знала, куда девать себя из-за этой свадьбы. Спасибо и за нарядных павлинов, — чуть улыбнулась Диляфруз.
И вот Мансур возвращается домой, одиноко идет по улицам, погруженным в призрачную темноту летней ночи. Он и сам не может разобраться толком, что творится в его душе. Одно знает: не напрасно провел сегодняшний вечер. Он не стал допытываться у Диляфруз, кто такой С., упомянутый в роковой записке, хотя именно для этого и искал встречи с Диляфруз. Кажется, он нашел сегодня что-то более важное.
11
Фатихаттай принесла с базара неприятную новость — говорят, кто-то сильно избил профессора Янгуру… Лежит, бедняжка, в постели, все лицо опухло.
Мадина-ханум сейчас же позвонила в больницу Абузару Гиреевичу, посоветовала навестить пострадавшего. Профессор не очень-то поверил базарному слуху, просил жену успокоиться: вернется с работы Мансур, все узнаем.
Но раньше, чем вернулся Мансур, к Тагировым прибежала перепуганная Ильхамия. По ее словам, Фазылджан Джангирович отлучался в недолгую командировку, вернулся с таким распухшим лицом — сказать невозможно.
Наконец пришел с работы Мансур. Вслед за ним Ильхамия метнулась в его комнату, выпалила:
— Джизни чуть не убили!
Мансур равнодушно покачал головой.
— Не веришь? — поразилась Ильхамия, широко раскрыв глаза. — Да ты знаешь, куда он ездил?
— Не знаю. Мне никто об этом не докладывал.
— Так вот знай! Тебе-то я скажу всю правду!.. Он ездил в Акъяр, к Гульшагиде! Сделал ей предложение! Там кто-то избил его!.. — выкрикивала Ильхамия.
Ни один мускул не дрогнул в лице Мансура. Спокойно, чуть насмешливо он ответил:
— Ну что ж, надеюсь, Фазылджан Джангирович пригласит меня на свадьбу.
Ильхамия совсем растерялась. Ничего невозможно понять. Ведь Янгура пришел в ярость, когда она сообщила ему, что Гульшагида переписывается с Мансуром. Теперь Ильхамия ожидала, что, в свою очередь, Мансур будет потрясен ее сообщением о сватовстве джизни.
— Успокойтесь, — все в том же ироническом тоне продолжал Мансур, — и разрешите мне на минуту оставить вас, я еще не успел умыться после работы,
Его «минута» тянулась долго, — умывшись, он ушел переодеться и только после этого, все такой же непонятно равнодушный, вернулся в комнату.
— Юматша обо всем рассказал мне, — объяснял Мансур. — Они вдвоем с Самуилом Абрамовичем
