хоть капельку… я бы ни минуты не задумывалась… Но у вас ко мне — в лучшем случае, только жалость. Вы предлагаете мне самопожертвование. Зачем, ради чего?.. Конечно, это было бы благородно. Однако это благородство должно быть согрето и другим чувством. А вы даже не подумали об этом. И, сами того не замечая, надругались надо мной… Это жестоко, Мансур-абы! Незаслуженно жестоко!.. Но я не сержусь на вас, потому что знаю: вы сделали это не от злого сердца… Подождите, дайте мне сказать до конца. А то расплачусь — и уже не смогу. Я ведь знаю… вы любите другую. И она вас любит. И вот, чтобы обелить себя перед своей совестью, вы хотите, кроме себя самого и меня, принести в жертву еще одного человека… Это ведь, Мансур-абы, по правде говоря, бесчеловечно. К тому же в ‘семье, где нет любви, где властвует только рассудок, дети не будут счастливы. Дети почувствуют эту страшную фальшь…
Разговаривая, они не замечали, что ветер подул сильнее, круче стали волны. Сердито встряхивая белыми гривами, они с шумом катились к берегу. А над городом кружился пыльный вихрь. Под ветром деревья на том берегу низко клонились вершинами. Мансур сидел молча. Он был потрясен. Эта худенькая, скромная девушка за несколько минут опрокинула и разбила все его планы. Он удивленно смотрел на Диляфруз, словно видел ее впервые…
Ветер все усиливался. Ветер трепал волосы Диляфруз, шелестел белым воротничком — ее платья.
— Я хочу любить и быть любимой! — уже смело говорила она. — Другого не нужно мне. Однажды я уже подавила в себе… Мне было очень тяжело… Я разочаровалась и обманулась в человеке… Теперь не буду искать чего-то исключительного. Думаю, найдется мне ровня. Верю, что с ним мы сумеем помочь и детям… А вам, Мансур-абы… простите, вам не следует обманывать себя. Мою бедную сестру не воскресить. Вы нужны живым, Мансур-абы!..
Внезапно хлынул проливной дождь. Спрятаться было некуда, поблизости нет ни построек, ни даже деревьев. Только единственный, наполовину засохший вяз торчал у самого берега. Диляфруз не боялась ливня. Все же Мансур снял пиджак с себя, накинул ей на плечи. Она не противилась… Дождь все усиливался. На какие-то минуты исчезли из глаз и город и озеро. Казалось, вселенную захлестнуло ливнем и всю свою силу стихия обрушила на берег озера, где сидели, прижавшись друг к другу, два человека…
Ливень кончился так же внезапно, как и начался. Опять засияло солнце. Над озером зажглась многоцветная радуга. Яркие концы ее были опущены в воду, а середина затянута дымкой, и от этого радуга казалась разорванной.
Глава четвертая
1
Открытое окно деревенской пятистенной избы выходило в палисадник. Вечерело. У окна склонилась над книгой Гульшагида — готовится к завтрашним политзанятиям с колхозными бригадирами и звеньями. Прочитает страницу, подопрет щеку ладошкой, задумается, глядя на листву сада. Откуда-то с окраины Акъяра доносится песня девушек, возвращающихся с фермы. Песне подыгрывает гармонь… Солнце зашло, на Акъяр опускаются теплые, словно парное молоко, сумерки.
Вдруг на пригорке ярко блеснули фары проехавшей машины. На какое-то мгновение из наступающей темноты выступила огромная металлическая опора высоковольтной электропередачи с белыми изоляторами и серебристыми переплетениями. Потом огни фар также мгновенно осветили еще не застекленные оконные проемы достраивающейся больницы.
Гульшагида сидела, не шевелясь, словно боялась спугнуть сгустившуюся темноту за окном. О чем она думала? О своих больных, около которых хлопотала весь день? О судьбах родного села Акъяр?.. Ничем особенно не знаменито это село. Не видно здесь ни больших строек, коренным образом меняющих привычные окрестности, не затронули Акъяр и прославившие Татарию нефтяные разработки. Здесь с незапамятных времен занимаются сельским хозяйством — сеют рожь, пшеницу, горох, просо, гречиху, выращивают скот. И все же перемен много. Уже давно в колхозе открыт клуб; всюду над крышами торчат радиоантенны; в избах появились первые телевизоры.
Раньше Акъяр, считался отдаленным уголком Татарии — нет вблизи ни железной дороги, ни судоходной реки. Но с открытием воздушных трасс село сразу как бы приблизилось к центрам страны. Нет, Гульшагида довольна Акъяром, не сетует на его оторванность от большой жизни. Родной Акъяр совсем не похож на прежнюю деревню, заброшенную проклятым лешим в самую глухомань.
Гульшагида улыбнулась своим мыслям. Она подумала о том, что ученые грядущих поколений с высоты двадцать первого, двадцать второго столетий, возможно, назовут шестидесятые годы нашей эпохи началом звездной эры в истории человечества, а современников Гульшагиды — творцами этой эры. И ученые будут правы. 12 апреля 1961 года советский космонавт впервые в мире сделал рывок к звездам. Вслед за ним устремились другие. А вот она — самый обыкновенный человек звездной эры — смотрит на вселенную не из иллюминатора космического корабля, а всего лишь из открытого окна колхозной избы…
Что же приметного произошло в жизни этого человека за последнее время?.. Не так уж давно в Акъяре состоялось общее партийное собрание. Вместе с другими коммунистами Гульшагиду избрали делегатом на районную партийную конференцию. Когда на бюро обсуждали ее кандидатуру, Гульшагида пыталась отвести себя, ссылаясь на большую занятость в больнице, на загруженность общественной работой. Но эти отговорки не помогли. «Потому мы и выдвигаем тебя, что ты заботливый врач и хорошая общественница. Не зря о тебе в газете написали», — ответили члены бюро. После этого жизнь Гульшагиды понеслась, как челн, подхваченный быстрым течением реки.
В районе ее выбрали делегатом на областную партконференцию — и Гульшагида нежданно- негаданно очутилась в Казани. Еще пролетая над городом, она искала глазами Федосеевскую дамбу. И в который уже раз убедилась, что не в силах забыть Мансура. Сколько бы она ни разуверяла себя, жизнь без Мансура кажется ей одинокой, бесприютной.
Еще в самолете она решила: «В первый же вечер навещу Тагировых». Но делегаты-земляки надумали пойти в Татарский академический театр. Позвали и Гульшагиду. Ей и самой хотелось посмотреть интересный спектакль — ведь она так давно не была в хорошем театре. И Гульшагида пошла с делегатами. Посещение Тагировых отпало. Может быть, она и не отказалась бы от своего первого намерения. Но… женская гордость. Гульшагида втайне надеялась— вдруг Мансур, узнав о ее приезде, в первый же вечер сам разыщет ее. Надежда не сбылась. В гостинице, где остановились делегаты, никто не справлялся о Гульшагиде.
Вернувшись из театра, она почти всю ночь не спала. Все думала о Мансуре. Что только не приходило ей в голову. Но мечты оставались мечтами. Вернее всего, Мансур даже не знал, что Гульшагида в Казани.
На другой день в девять утра делегаты были уже в зале заседания партконференции, открывшейся в Оперном театре имени Мусы Джалиля. Перед началом заседания к Гульшагиде подошел Хайдар Зиннуров. Это была очень теплая встреча — нё просто врача и бывшего пациента, но — двух друзей. И Гульшагида знала, что дружбе этой суждено закрепиться.
Последний раз они виделись весной, когда Зиннуров приезжал в Акъяр в командировку от газеты, чтобы собрать материал для очерка об акъярской больнице. Тогда же Гульшагида возвратила ему тетрадку под названием «Из мира больных». Не дожидаясь вопроса — понравилась ли ей рукопись, — по врожденной своей деликатности Зиннуров мог и не спросить об этом, — Гульшагида поблагодарила его за доверие. И еще она сказала тогда: «Я прочла записки с большим удовольствием. С пользой прочла. Я убедилась, насколько важно бывает врачу сохранить перед больными внутреннюю свою собранность, безукоризненный нравственный облик. Это ведь закрепляет у больного веру в силы врача, следовательно — помогает борьбе с недугом. Вооруженный знанием этой истины, врач сумеет установить духовный контакт с больным. А это
