почти в одно и тоже время умерли! Но прожить вместе 25 лет, нарожать детей и не узнать!..» Это мне было не понятно.
И еще была одна неясность, которая не дает мне покоя до сих пор: один был короче другого сантиметров на 25, если не больше. Или она его в лежачем положении не видела?
Когда, по прошествии нескольких дней, я рассказывал обо всем произошедшем нашему Владыке, тот улыбнулся:
— Ты, батюшечка, не расстраивайся. Я когда в Измаиле игуменом служил, то нам перекапывать пришлось. Тоже перепутали. Крику было… Искушение это и наважденье вражье. Случиться в той семье что-то может…
Так и произошло. И сороковин не миновало, как загорелся дом. Слава Богу, спасли, только крышу попалило.
«Девки» и дед
Снега в тот день выпало много. Проехать на село, лежащее от трассы в стороне, было не просто. Мы с водителем несколько раз разгребали занесенную сугробами дорогу.
Добрались.
Накануне, после службы, сообщили, что умер в этом селе старичок, уже и забывший по древности, сколько ему лет от роду. При последней моей с ним встрече, он, на вопрос о годе рождения, философски ответил:
— До первой германской родился, когда зима лютая была. Отец с японской пришел и меня определил в скорости.
Когда именно до первой мировой случилась лютая зима, я, разумеется, не знал, так как родился намного позже окончания второй. Но приблизительный отсчет повел с шестого года прошлого века. Деду выходило под сто лет.
Да простят меня читающие эти строки и мои прихожане, но отпевать тех, кто много лет прожил, да и к смерти готовился по обычаю православных предков, легко и, по-своему, радостно. Исполнил человек свой срок, Богом данный, и в полноте возраста к вечному дому подался, с молитвой, любовью и вздохом облегчения.
Удивительные это люди — долгожители. Исповедь начинают с сетования, что вот много уже прожили. Невольно ловишь себя на мысли грешной: «Мне бы столько». Ну, а популярное ныне рассуждение: «нам столько не жить» давно стало притчей. Тут, хочешь не хочешь, лермонтовское вспоминается:
Угораздило же деда помереть тоже зимой. Когда родился, тогда и к Богу обратился. Хотя и здесь практично старик расстарался, перед самим постом отошел. Соседям и родственникам поминальный обед готовить проще будет. Рассуждая подобным образом, запутываясь в рясе по глубокому снегу, последние сто метров до дедовой хаты я добирался уже пешком. Было странно тихо и, самое интересное, калитка двора, где почил мой старожил, почему-то прикрыта.
Непонятно. У нас, когда покойник в доме — ворота нараспашку. Да и соседей не наблюдалось вокруг. Первозданный какой-то мир. В плену снежном. Без признаков цивилизации и тем паче наличия усопшего.
Удивительны все же наши дальние села. По старинке все. Если бы не глаз телевизора в комнате, да антенна над хатой — все будто из воспоминаний детства всплыло. И разговор тот же, и заботы те же. Последние годы ничего не привнесли, лишь количество коз увеличилось, что издревле было знаком небогатой жизни. Наличие же во дворах сельхозтехники не определяет зажиточность, а напоминает о растащенном коллективном имуществе. Как в шолоховском Гремячем Логу расстроенные общественным хозяйством колхозники разобрали скот обратно по домам, так и ныне под дворами ютятся комбайны, сеялки да молотилки…
Впрочем, что же это? Отвлекся. Рассуждай не рассуждай, а деда надо отпевать. И я толкнул калитку. От крыльца дома до ворот — наполовину расчищенная дорожка. Другую половину довольно сноровисто и с умением благополучно расчищал… мой «покойный» дед.
Как вы думаете, как я выглядел в тот момент? Тем более что в руках у меня был требный чемоданчик, который берется только на погребения. Об этом знают все прихожане. Ведал и сельский долгожитель. Глядя на мою ношу, он глубокомысленно и с чувством, произнес:
— Шо, закопать не терпится?
Мне отвечать было нечего. Вообще нечего!
Разные бывали случаи и обстоятельства за священнические годы. И холодная рука усопшей хватала меня за пальцы, и отпевал вместе со всей деревней перепутанного в больнице покойника, всеми, в том числе и родственниками, принятого за «своего», но чтобы приехать совершать обряд к еще живому… Такого пока не случалось.
Представьте себе стоящего, как истукан, по колено в снегу, с вспотевшими очками и открытым ртом священника, не могущего вымолвить хоть что-нибудь вразумительное. Впрочем, представлять не надо. Это пережить необходимо, чтобы понять.
Дед по-хозяйски очистил от налипшего снега лопату, воткнул ее в сугроб, а потом, усмехнувшись, пригласил:
— Проходь. Что стоишь как…
Как «кто», дед не уточнил, но я, в принципе, догадался. Послушно пошел за хозяином в дом, абсолютно уверенный, что большего потрясения уже испытать не придется. А зря. Сразу за коридором, в передней, на двух табуретах стоял не обитый, мерцающий темными досками, пустой гроб, устланный внутри сеном. Рядом красовалась крышка.
— Занис вот. Отсыреет в сарае, — сказал дед, и, указывая мне на стоящие в зале стулья, добавил: — Сидай. Давно уже труну зробыв, а тут погано стало, чуть не помер, вот и затащил в хату.
«Вот и разгадка ребуса», — понял я, а в голове причиталось: «Ох, бабушки, бабушки. Увидел кто-то из вас стоящий гроб, да и пошла весть по селу: помер, мол, дед. Слухом земля полнится, а до церкви всегда молва быстро добредает, предварительно обрастая добавлениями, придумками и впечатлениями. Вот и приехал сельский поп отпевать живого, но ко всему готового деда…»
К счастью, старожил мой все это понимал и, лишь на вид показывая свое возмущение, добродушно ухмылялся в усы.
Посидели мы с дедом в зале, по рюмочке «домашней» отведали да местными грибками закусили. Потом поговорили о нынешней жизни. А напоследок старик уверил меня, что с «девками», то бишь ровесницами своими, разберется, дабы отца Лександра более не смущали.
Живи сто лет, дед, и больше живи.
Мало вас осталось.
Дед Матвей
Дед Матвей стар. Сам говорит: «Столько нынче не живут». Правильно говорит, наверно, потому что
