города… День и ночь думаю о том, как бы скорее отправиться в новую экспедицию'.
Пржевальский писал Телешову регулярно. Рассказывал о своей жизни, о планах, о строительстве нового дома в Слободе, посылал книги, различные 'подарочки', звал к себе.
2 февраля 1887 года: 'В этот дом я перееду на житье в мае. Наверху есть и для тебя комната, в которую можешь переселиться когда только захочешь'.
29 марта: 'Если вздумаешь ко мне поехать, то телеграфируй, я сейчас же переведу по телеграфу тебе на проезд деньги'.
28 апреля: 'Сюртук, жилет и панталоны заказаны тебе… Будут высланы в начале мая. Получишь, вероятно, летом. Это мой тебе подарок к именинам 27 июля. Кланяйся от меня Дидону'.
27 июля: 'В Слободе все здоровы и все тебе кланяются, часто о тебе вспоминают. В новом доме одна комната стоит пустая и ждет, чтобы ты в нее приехал'.
Две темы всегда остаются главными в письмах: 'приезжай ко мне' и 'не женись'. Вторая звучит постоянно, все настойчивее, как заклинание.
'…Будь осторожен в выборе невесты. Сам ты, наверное, будешь превосходным мужем; а какова-то будет жена? Да и уже воли тогда не будет. Одно только утвердительно тебе скажу: если худо будет жить дома или в Кяхте — приезжай ко мне, я очень рад буду'.
'Будь здоров и не женись'.
'…Главное — не женись. Тогда всему конец — путешествиям и пр.'.
Многие годы спустя, в 1923 году, прославленный путешественник Петр Кузьмич Козлов, готовясь к новой экспедиции, встретит в Забайкалье старого казака Пантелея Прокопьевича Телешова: 'Телешка, милый Телешка… растрогался и растрогал меня сильно…'
Оба уже далеко не молоды — по шесть десятков лет, но оба сохранили юношеский энтузиазм. Через два дня Петр Кузьмич запишет в дневнике:
'Сегодня один из лучших дней моей жизни: совершенно неожиданно согласился со мною отправиться в далекое путешествие милый Телешка. Главное — по его собственной инициативе… По этому поводу мы все ликуем: у нас есть учитель, у нас сохранятся традиции моего учителя и мои…'
В Слободе (ныне Пржевальском) в Доме-музее Пржевальского хранится фотография из альбома Николая Михайловича: молодая красивая женщина с цветами в пышных волосах. Под фотографией одно только слово: 'Она'. А на обороте — стихотворное посвящение:
Была ли это действительно 'она'? Или портрет только шутка друзей, хорошо знавших отношение Пржевальского к женитьбе?
Сам Николай Михайлович в начале 1886 года писал в частном письме: 'Речь о генеральше вероятно останется без исполнения, не те уже мои года, да и не такая моя профессия, чтобы жениться. В Центральной же Азии у меня много оставлено потомства — не в прямом, конечно, смысле, а в переносном: 'Лоб-Нор, Куку-Нор, Тибет и проч. — вот мои детища'.
Высочайшим указом ему присвоен чин генерал-майора. Генерал от географии… Ему уже под пятьдесят. Он не совсем здоров, но по-прежнему мечтает о новых путешествиях.
Перед отъездом из Слободы Пржевальский написал 'Инструкцию' для управляющего имением:
'1. Заведывание домашним хозяйством и скотом поручаю Макарьевне, все остальное — Вам…
3. Охота и рыбная ловля в моих владениях безусловно запрещаются для кого бы то ни было, разрешается лишь ловля рыбы удочкою…
17. Дрова зимою рубить не где попало, а в одном месте — на болотах в Гостянине или за озером Сопша…'
Десятки пунктов в этой инструкции. Кажется, Николай Михайлович предусмотрел все, что должно и что может случиться в его отсутствие: '…два куста жасмина (взять из-под дома) высадить поодиночке в клумбы по углам балкона…
Если рижские сливы вымерзнут, то не заменять их ничем…
В проходе от ворот между амбарами посадить два куста сирени…
Ландрина, если издохнет, похоронить в саду возле больших берез за вторым прудком…'
Может быть, в этой педантичной предусмотрительности как раз и заключается секрет неизменного успеха экспедиций Пржевальского, секрет его гениальности как путешественника? Он умел предвидеть все, и за долгие годы путешествий в его экспедициях не погиб ни один человек, не было ни одного серьезного заболевания, травмы.
24 августа 1888 года, едва поезд отошел от московского перрона, Николай Михайлович записывает в дневнике: 'Радость великая! Опять впереди свобода и дело по душе… Но для успеха его необходимо прежнее счастье, которое да не отвернется ныне от меня'.
Все было как прежде. С ним ехали его верные помощники Всеволод Иванович Роборовский и Петр Кузьмич Козлов. Но прежнее счастье отвернулось от него. Не довелось ему увидеть ни кустов жасмина, ни сирени 'в проходе от ворот'. Кажется, и старый Ландрин пережил хозяина.
В районе Пишпека (ныне — Фрунзе) всю предшествующую зиму свирепствовал брюшной тиф. Видимо, Пржевальский заразился, напившись сырой воды во время охоты в плавнях.
Козлов писал: 'Мы долгое время не хотели верить, чтобы Пржевальский мог позволить себе делать то, чего не позволял нам, в данном случае никогда не пить некипяченую воду, а сам… сам пил и сам признался в этом…'
Он лежал с высокой температурой, бредил, временами впадал в забытье. Но, оставаясь верным себе, успел отдать все необходимые распоряжения на случай… На случай смерти. Рассказывают — попросил поддержать его, встал во весь рост, огляделся кругом… 'Ну, теперь я лягу', — были его последние слова…
И последнее распоряжение он отдал сам: 'Похороните меня непременно на Иссык-Куле, на красивом берегу…'
В гроб его положили в экспедиционной одежде, с любимым скорострельным 'ланкастером'. Так он просил. Место для могилы выбрали в двенадцати верстах от Каракола — на высоком обрывистом берегу.
'Провожавших было много, и все, даже дамы, шли пешком… На перекрестках дорог встречалась масса всадников-киргизов, стоявших с обнаженными головами. Всю дорогу пели певчие, сменяемые оркестром. Стояла прекрасная погода, солнце пригревало по-летнему, верхи Тянь-Шаня искрились словно в серебре, в прозрачной синеве неба реяли грифы-монажи… Заветное желание покойного было исполнено: прах его остался навсегда в Азии, и могила его находится у подножия Небесного хребта'.
Антон Павлович Чехов писал в некрологе: 'Один Пржевальский… стоит десятка учебных заведений и сотни хороших книг'. Экспедиции Пржевальского, изданные им труды, глубокие по содержанию и
