революционера всего и вся, шутки Киная, сад клиники и белую скамейку в глубине, где покойный господин да Рагиро так любил сидеть на солнышке, а мы вечно искали его; а ещё мою Семью, Боги, да я же два года не видела братьев и полгода — мать, но видЕния родного имения были такими вялыми и неживыми, что скоро исчезли из моего сознания; и поверх всего этого неотступно скользили последние недели, прожитые мной среди затеянного да Лигаррой расследования… наши последние дни… два наших последних дня, спрессовавшиеся в моём сознании, как целая жизнь — так много всего за это время я пережила и узнала… Я не злилась на него. Точнее, злилась — но по поводу, который был слишком смехотворным по сути, а потому не мог быть рассмотрен — я злилась на него именно как на человека. Но ведь это глупо. Нельзя рассчитывать на таких людей, как на друзей. Как нельзя рассчитывать на добродушие погоды. Они часть системы. Ходячие природные обстоятельства, свод правил и предписаний, слишком сложных, чтобы оставить что-то личное. Они работают, лишенные человеческих пристрастий, слабостей и привязанностей, во имя долга: и это не зло и не добро — это такая же реальность, как дождь или солнечный день — нет смысла их осуждать. Но в какой-то миг, пока мы были рядом, на расстоянии вытянутой руки, мы стали почти слишком близкИ, и мне захотелось поверить… Что рядом со мной человек. Если не товарищ — то хотя бы заинтересованный покровитель. На самом деле — я даже поверила в это. В первого за всю мою жизнь настоящего друга. В опору, за которой можно укрыться.
Нет, мне не было страшно. Я плакала только из-за Каруна да Лигарры. Из-за холодной реальности, с которой я ничего не могла поделать…
Я лежала так ещё много-много часов…
Меня выволокли из каменного «ящика», как мешок, за шиворот, и вынудили идти в ременной сбруе, стянувшей мои ноги. Как я и думала, зрелище вышло гадкое. Естественно, надо мной потешались. Но охрана не слишком-то стремилась меня трогать. Даже толкать ленились. Сопровождавших я не могла разглядеть — после долгой тьмы мои глаза слепил даже слабый свет. Меня вели по какому-то коридору, но после лежания в почти полной неподвижности идти удавалось плохо. Прошло немало времени, пока я оказалась в глухой комнатенке, обставленной металлическим стулом, стеллажом и крючьями в стенах. Глянув на содержимое стеллажа, я похолодела. Тень. Но мне ничего не оставалось, кроме как отдаться жутким событиям… Силы были слишком неравны. За что я могла бы купить жизнь?! Эта судорожная мысль заставила мой разум метаться, подобно гороху в кастрюле — с тем же грохотом и пользой… Двое здоровых мужиков подтянули меня к стене, к неструганным доскам, набитым на неё, и приковали наручниками к крюкам. Поставив меня под стеной, охранники ушли, и некоторое время ничего не происходило. Мои кишки связались узлом, и я вообще плохо понимала, что всё это происходит со мной.
Но моя башка, как я уже говорила, всегда была устроена странным образом. Я постояла, перевела дыхание, и ситуация немедленно стала проясняться. Мне мотают нервы — снова, чего уж неясного. Вот, детка, орудия пыток — всякие острые, занозящие, холодные и неприятные предметы… И ни жрать, ни воды тебе не видать. Бойся и мучайся. Я боялась (хотя мучалась пока не слишком сильно). Но при этом начала размышлять. Мне следует выяснить, чего от меня хотят и могу ли я им это дать. Другой воспрос — не слишком ли высока будет цена? Но потом я перевела взгляд на стеллаж, ощутила доски под спиной (занозы уже впились в мою кожу) и поняла, что при таком раскладе никакая цена не может быть слишком высокой. Думая об этом, я не уже боялась. Это была холодная логика выживания. Мне нужно выжить — просто потому, что всё живое стремится к этому, а мне было не на кого надеяться.
Время шло, и ничего не происходило. Мои ноги наливались свинцом, но когда дверь неожиданно хрипнула и распахнулась, мой желудок чуть не выскочил наружу. В комнату по-хозяйски вошли один из охранников и мужчина среднего роста, к которому обращались «господин РунИда» — уже немолодой, чуть оплывший и очень немарко одетый. По-рабочему так, и это мне не понравилось. Охранник сразу же ушёл. Не глядя на меня, тип по имени Рунида подошёл к стеллажу, порылся на средней полке и извлёк толстые синие перчатки (наподобие тех, в которых убирают мусор). Я следила за ним с возрастающим напряжением, а ещё в моём животе поселился страх — животный, терпкий, жгучий. Деловито натягивая резину на свои мягкие ухоженные ручки, он, наконец, обернулся ко мне лицом.
Лицо его мне не понравилось. Слишком много гнилых страстей там отпечаталось. Испорченный красавчик не первой молодости — хотя за нездоровой кожей скрывались идеальные черты, гордая посадка головы (в общем, одна сплошная высокая порода), но всё это было как дерьмом перемазано. То есть на самом деле, конечно, он был безупречно выбрит и умыт, но дерьмо, единожды приставши к человеку, не уходит уже никогда. И, главное, самое страшное — он улыбался. Трепетно, как девица на первом свидании.
Человек не может улыбаться в таком месте! Даже если он уверен в своей правоте!
Рунида остановился в шаге от меня. Как же крутит в животе… мамочки, да что же мне делать?! Как быть?! Что они задумали?! От неизвестности пересохло во рту.
— Ну что, тварь? Страшно? На воздух хочешь?
Я непонимающе заморгала, но моё недоумение его лишь обозлило. Не то он счёл его притворным, не то из этого следовали какие-то, мне неведомые, выводы.
— Да пока не слишком хочу… — сказала я тихо. Пусть он говорит. Я должна понять, чего они от меня ждут. И, главное — пока я размышляла, мне было, как всегда, не слишком страшно, так что я уцепилась за это действие, как за спасательный круг.
— Захочешь… — с улыбкой зловеще пообещал Рунида. Переборов некое, мне пока неясное, отвращение, он шагнул ко мне и левой рукой в перчатке взял меня за подбородок. Очень противно — грязная холодная резина создавала впечатление руки мертвеца (если б я знала, что это его скорое будущее!).
Вдруг, совершенно для меня неожиданно, он ударил меня в живот — не сильно, но очень, очень больно, так что мне перебило дыхание, и я обвисла на ремнях.
— С кем и когда ты держишь связь?! По какой схеме?! Где их можно найти?!
Задыхаясь и плача от боли и бессилия, я мотала головой.
— Я не знаю, о чём вы! Я ни с кем ничего не держу!
— Врёшь, тварь! Как и все вы, твари рыжие, врёте!!! И не пытайся меня гипнотизировать, как ты загипнотизировала половину третьего отдела!!!
Я остолбенела, глотая слёзы, а потом забилась в оковах. Ужас сковал меня, как кольца неведомого ледяного удава. Он меня тоже за бриза держит?! Только теперь это… очень и очень плохо…
— Я не засланеееец! Вы меня за кого принимаете?! Я обычный человек! Я не знаю ни про какие схемы связи!!! — вопила я, раздирая руки о металл наручников.
Ответом мне была сладчайшая улыбка тюремщика.
— Само собой.
Отступив на шаг, Рунида откровенно любовался моими судорогами.
— Хватит, ну, — неожиданно рявкул он, навешивая мне тяжелую пощечину. Она не горела — она отозвалась болью в зубах и звоном в голове.
…он же убьёт меня. Это очевидно. Эта мысль родилась во мне ясно и чётко, и всё в моей душе покрылось льдом. Мне же не выйти отсюда. Ни за что. Переубедить этого гадкого типа будет сложно — а пойманое Отродье никто никогда не отпустит. Другой вопрос — почему это какая-то Семья перебрала на себя функции контрразведки? Но ответ на него становился для меня слишком абстрактным…
Отвернувшись, Рунида ушёл к стеллажу. Расширенными глазами я следила за его сомнениями — ту или иную штуковину выбрать на полках..? — и поняла, что кричу…
Совершенно некстати, словно оторвавшись от реальности, в моей голове возникла мысль — интересно, а часто ли ошибаются в контрразведке..? и что чувствуют те люди, кого вот так же безневинно волокут на дознание..? Спросить бы. Но у него уже не спросишь. Воздуха во мне не осталось…
Время, потребности и даже простые человеческие эмоции — всё это перестало иметь значение… Перед моими глазами была темнота. Резкий, зелёно-белый, химический какой-то свет бил в лицо; и мне было не так больно, как невыносимо мучительно — от голода, жажды, усталости, унижения, страха, от побоев и осознания полной, беспросветной, абсолютной темноты впереди. Часы сменяли часы — бесконечные, долгие и мучительные. Руки затекли, ноги уже не держали меня, но я понимала, что если я упаду, я уже не встану
