— Сколько денег вы хотите за неё? Во сколько вы её оцениваете?
— Я? Рабыню? — усмехнулся. — А во сколько бы её оценили вы?
— Разве можно продавать свою сестру? У вас нет сердца, Марций.
— Правда? А когда вы отдаёте их замуж, своих сестёр, за старых патрициев, за всадников, которым больше сорока лет, которые уже дважды вдовцы, вы не продаёте их?
— Я не договаривался об этой свадьбе.
— Я не говорю только об этом конкретном случае, ведь у Ацилии есть жених, правда? Она как-то говорила мне…
— В Риме всегда партию детям выбирали родители, какое это имеет отношение к происходящему? Никто никого не продаёт!
— И я не продаю! — Марций повысил голос, — Никаких ваших денег не хватит, чтобы выкупить её, делайте, что хотите…
— Почему? Почему вы такой?
— Вы называете меня подлецом, считаете, что я обвиняю её в преступлениях отца, а почему же ваш дядя не отправил её из Нуманции заранее, почему он бросил своих детей на верную смерть ради своих идей? — усмехнулся, — И вы?.. Я отправил письмо четыре дня назад, где вы расквартированы, где ваш гарнизон? Вы приехали только сейчас, и думаете, что ваши деньги всё решат здесь. Ваши звания, положение… А я не продам её, она моя и точка! Идите к кому хотите, хоть к самому легату, любой суд будет на моей стороне. Я имею полное право не продавать свою собственность, как делал это уже не раз. Мне предлагали за неё немалые деньги, хотели купить в притон…
Трибун перебил вспыльчиво:
— Я не притон! Я — её брат!
— А мне всё равно.
— Вам не может быть всё равно!
— Я уже слышал о том, что я эгоист, между прочим, от вашей же сестры…
Трибун Ацилий покачал головой, шепнув:
— Она права…
Марций усмехнулся, передёрнув плечами:
— Знаете, я даже как-то предложил ей выйти за меня замуж? Обещал жениться…
— Неужели?
— Представьте себе.
— И что она вам ответила?
— А вы сами не догадываетесь? — опять усмехнулся, — Ваша порода слишком уж блюдёт чистоту своей крови…
— Я так и знал. — Теперь уже настала очередь и трибуну улыбнуться.
Марций вздохнул и снова заговорил:
— Вы привыкли, что всё в этой жизни определяется положением, деньгами, правом рождения. Вам обязаны… Я не должен был лишь потому, что она патрицианка, я не смел, ведь её отец — сенатор… Я не имел право на то, или на другое… — он резко тряхнул головой, и прядки на лбу взметнулись, а глаза мстительно прищурились, — А я мог, и я смел делать то, что считал нужным!.. Я захотел — и она стала работать! Научилась шить, варить, стирать… Никто, ни отец, ни брат, ни вы, никогда её этому не научили бы! А я научил, я заставил… А когда не хотела, применял силу… Представьте себе! — он упрямо поджал губы, — Это уже не ваша сестра! Она смогла бы стать теперь хорошей женой, хозяйкой и матерью хоть кому… родила бы хороших детей и вырастила бы их сама, была бы хозяйкой любому… Даже мне!
— Вы увлеклись, Марций! — громко ответил Ацилий, — Всё это ей не надо…
— Да, — он покачал головой согласно, — у неё есть слуги, рабы, кто угодно…
— Отпустите её.
— А иначе что?
— Я вынужден буду давить на вас.
— Давите.
Трибун помолчал, потом спросил мягко:
— Объясните мне, зачем вам эта девушка? Хотите, я куплю вам другую, хотите — две?..
Марций засмеялся в ответ, но офицер смотрел на него, ожидая, когда он успокоится.
— Я обращусь в суд…
— Обращайтесь! — Марций беспечно махнул рукой.
— Я вызову вас на поединок.
— Валяйте. Это нарушение устава, и даже если вы сумеете убить меня, вас вышибут из армии, а я перед поединком отдам её своим солдатам…
— И вы сможете это сделать?.. Сможете, после того, как сами же сказали, что хотели жениться на ней?
— Я надеюсь, что вы не станете проверять, смогу ли я это сделать, — выдержал паузу и добавил. — И навряд ли вы так уж легко убьёте меня в поединке: я боевой офицер, не смотрите, что я деканус, меня разжаловали из центурионов…
— Охотно верю. — Трибун даже бровью не повёл. Марций пожал плечами.
— Как хотите, мне кажется, вы зря приехали. Лучше бы вам было не знать о том, что она осталась жива… Для вас она умерла, и старой, такой, как была, она уже не вернётся. И глупо будет вводить её обратно в тот мир, отдавать замуж за её жениха, и вообще…
— Это уже не вам решать.
— Конечно.
Они помолчали, и Марций собирался уже выйти на улицу, но трибун заговорил:
— Сколько я тут с вами поговорил? Сколько я вас знаю? — Марций приподнял брови, — А я уже? вас ненавижу… А она прожила с вами полгода…
Марк усмехнулся и отдёрнул полог палатки. 'Проваливай отсюда… Катись в свой Рим…'
* * * * *
— …Ты с ума сошёл… Ты не представляешь себе, во что ты ввязался, — настала уже очередь Фарсия выговаривать ему, — Нет, я чувствовал, я догадывался, что здесь что-то не то, но… — он качал головой удивлённо, кривил губы, но Марций слушал его, смотрел в лицо, думал, сам в себя, и ничего перед собой не видел.
Он не отдаст её, никогда не отдаст, кто бы и что ему ни говорил. Только бы этот день пережить, все эти нападки вытерпеть.
Он отвернулся, запуская пальцы обеих рук в волосы надо лбом. Как же он устал за сегодняшний день. А то ли ещё будет…
— Всё, Гай, я всё это понимаю, а сейчас перестань, хватит, мне надоело, я устал… Ты не первый говоришь мне всё это за сегодня, и я думаю, что и не последний…
— Ты просто не понимаешь, с кем связываешься, ты же простой деканус. Куда ты замахнулся? Давно тебе надо было отправить её от себя…
— Всё! — Марций выставил руку, прерывая речь возмущённого друга, — Я знаю… Я всё это знаю… Но я не отступлюсь…
Фарсий так и остался стоять с приоткрытым от удивления ртом, когда Марк развернулся и ушёл.
Конечно же, её дома не было, придётся раздеваться самому, долго возился с кирасой, всё равно не смог, просто устало сел на лавку у входа, уставился в точку на полу. Пусто здесь одному. К вечеру уже, а свет нигде не горит, мрак лежит по углам, пробираясь в душу. И Гая нет… Никого нет…
Никого!
Один!
Проклятье!
Поднялся, рывком дёрнул ремень кирасы, стараясь распустить пряжку, одному это сделать тяжело, такая вот у него кираса, придётся заводить другую, проще, дешевле, и, может быть, менее надёжную, потом… А почему, собственно? Только потому, что останется один? Да не останется он один! Нет и нет! Он
