всегда говорил, что если уж ты собрался лизать чью-то задницу, почему бы не сделать это хорошо.
— Друзья, вы все знаете, — голос папаши Рамли стал проникновенным, как у святого отца, — что этот мир — юдоль скорбей и несчастий. О Боже, разве Смерть на своем белом коне не рыщет днем и ночью, неистовствуя среди нас? А ведь это может быть любой из вас, за исключением детей, благослови их Господь! Хотя, могут быть и дети: ведь их тоже уводит за собой Костлявая. И всему виной болезни — да, я намерен говорить с вами об этих горестях, которые раньше или позже настигают всех нас. Никто не выдумывает о них рассказов, никто не поет грустных песен, но человек, пораженный болезнью, покидает нас, люди, точно так же, как и герой, погибший в битве за свою возлюбленную родину, аминь! Это факт.
Он дал им время окинуть друг друга мудрыми и серьезными взглядами и согласиться с тем, что так оно и есть. И продолжил:
— Друзья, есть несчастья, которые нельзя исцелить ничем, кроме любящей руки Господней, руки того, кто лечит удары судьбы и осушает слезы, и нежно направляет, и позволяет зеленой траве расти поверх многих ран. Но что касается обычных болезней, у меня есть для вас, друзья, новость. — Он вновь сделал многозначительную паузу. — Сорок семь лет назад, в маленькой деревеньке среди холмов Вейрманта, зеленой и уединенной, жила женщина, — простая, скромная, богобоязненная, кроткая, как, наверное, любой из вас, друзья и подруги, кого я вижу сейчас перед собой в этом прекрасном городе — где, должен признать, я не видел еще представительницы прекрасного пола, на которую не было бы приятно смотреть. (На самом деле, среди присутствующих было всего лишь две симпатичные женщины, и я сидел между ними.) Это факт, а не лесть, о господа!.. Так вот, эта милая женщина из Вейрманта, о которой я говорю, потеряла своего мужа, будучи в среднем возрасте, и после этого посвятила остаток своей долгой и благословенной жизни исцелению больных.
Даже имя ее было таким же скромным, как и она сама — ее звали Евангелина Аманда Спинктон, и я хочу, чтобы вы запомнили это имя, ведь вы будете благословлять ее до последнего вздоха. Некоторые даже говорят, и я им верю, что в жилах мэм Спинктон — так ее называет теперь весь благодарный мир — течет таинственная кровь индейцев Былых Времен. Возможно, это правда, но в чем действительно нет сомнений, так это в том, что ангелы Господни вели ее на всем жизненном пути, в поиске исцеляющих эссенций, которые Бог, в своей безграничной мудрости и милосердии, тайно поместил в простые травы, которые растут в шепчущих лесах или в полях, которые целует солнце, или вдоль. нежно журчащих потоков…
Полагаю, это дает вам понятие о его стиле. Папаша никогда не позволял никому другому рассказывать о мэм Спинктон. Даже лежи он в постели больным или при смерти, он поднялся бы со своего ложа, чтобы рассказать о ней. Он говорил, что слишком сильно почитает ее, чтобы доверить чертову дураку-помощнику наложить лапу на ее священное убежище. Он также уверял, что способен чувствовать толпу так, как не чувствует никто — кроме его дедушки, разумеется, но тот умер сорок лет назад, — и способен безошибочно понять, использовать ли ему нежно журчащие ручейки или же мрачно шепчущие пещеры. Любой из этих двух приемов может сработать, но олухи, поддающиеся воздействию нежно журчащих ручейков, — это одно, а олухи, поддающиеся воздействию мрачно шепчущих пещер, — совсем другое дело, и признак настоящего артиста — его способность уловить эту разницу и вести себя соответственно. Длинный Том Блэйн, бывало, спорил с ним, когда папаша бывал в духе, — Том утверждал, что олухи всегда олухи, и все тут.
Папаша Рамли нес свою ахинею дальше, не заявляя впрямую, что Господь вместе с Авраамом и всеми ангелами трудились, показывая мэм Спинктон, как создать Единственное Эффективное Лекарственное Средство от Всех Смертельных Хвороб Человека и Зверя… Это было что-то вроде дыхательного упражнения — он делал его, потому что не мог позволить толпе уйти от него, в любое время, даже ничего ей не продавая. Еще пять-десять минут подробностей о жизни и характере мэм Спинктон — и он свернул на краткий анализ доброй дюжины заболеваний, и был столь восторженным, оптимистичным и ужасающим в своем рассказе, что заставил бы вас найти столько симптомов в вашем собственном организме, что вы бы просто умерли от изумления. Он закончил эту часть рассказом об армии вдов и сирот у могил и напоминанием, что «Мэм Спинктон» вполне бы могла предотвратить набор в эту армию, — и раз присутствующие теперь знают об этом, то давай, налетай!.. Его титанические усилия были вполне оправданны — «Мэм» стоила целый доллар за бутылку. Вот только расходилась ли она?
Да, расходилась.
Я это знаю, потому что папаша сам верил в нее или делал вид, что верил, и имел к нам не больше снисхождения, чем к публике. Если вы заболевали и признавались в этом, вам приходилось выпить «Мэм Спинктон» или столкнуться с неудовольствием папаши, а для этого мы все слишком сильно его любили.
Виной тому, что извлечь всю пользу из «Мэм» не удавалось, был ее непредсказуемый характер. «Мэм Спинктон» могла справиться с чем угодно — с эпизоотией, корью, импотенцией, сломанными ребрами, насморком. Если же она не могла вылечить, значит, и не пыталась — она просто начинала так жечь где- нибудь в другом месте, что больному становилось все равно. Нанесите немного «Мэм» на смертельную рану, и процесс так заинтересует вас, что умереть вам не удастся — из чистого любопытства, как долго, как сильно и где будет жечь. Разумеется, может выйти и совсем по-другому, но это уже случай, не имеющий никакого отношения к психологии.
Вера в «Мэм» со стороны папаши Рамли была для меня загадкой, но я просто принял ее за факт. Я видел, как он готовил новую порцию по секретному рецепту, автором которого сам и являлся. Он возился с «Мэм» осторожно, многообещающего блестящими глазами и распушенным хвостом — как физик Былых Времен с бомбой новой конструкции. А потом он обязательно пробовал сам. В рецепте присутствовало много чего — мокрицы, хрен, жгучий перец, ликер из сырого зерна, смола, мараван, моча гремучей змеи, куриный желчный пузырь и еще около дюжины более загадочных трав и частей животных, обычно включая и яички козла. Этот последний ингредиент достать было трудно, разве что мы случайно оказывались в нужное время на нужной ферме, и папаша признавал, что без них можно и обойтись, но говорил, что они придавали «Мэм» тот отличительный Привкус, к которому он был неравнодушен. Привкус был важен. Конечно, папаша Рамли стал бы пить ее как с Привкусом, так и без него, и для олухов, наверное, это было не суть важно, поскольку уже первый глоток был рассчитан на то, чтобы олух напрочь забыл о пытливости своего ума… и все же, если вы были знатоком, Привкус имел значение. А еще папаша Рамли любил обсуждать урожаи. Я так и не поднялся до его уровня. Я замечал только максимальные отклонения: при плохом урожае «Мэм Спинктон» была способна лишь заполнить смрадом здание Городского Совета, но в свои лучшие годы вполне могла очистить поле в десяток акров от всего движущегося, включая и мулов.
Тем утром в Хамбер-Тауне, когда папаша Рамли закруглился со своей трепотней и почти начал торговать бутылочками, а Том Блэйн принялся собирать монеты, вдруг откуда ни возьмись появился, сопя и постанывая, древний старикашка, пробирающийся через толпу с прижатой к груди рукой, с длинным тощим лицом, сморщенным в самом неистовом выражении горя, так что мне пришлось дважды вытаращить на него глаза, прежде чем я узнал в этом воплощении несчастья физиономию своего па, Сэма Лумиса, притворяющегося так, как я никогда раньше не видел.
— Эй вы! Вы говорите об исцелении? Я иду к вам, но у меня нет никакой надежды, никакой, потому что моя болезнь вызвана жизнью во грехе. Ах, Господи, Господи, прости жалкого ужасного старика и позволь ему умереть, пожалуйста!
— Эй, дружище! — ответил папаша Рамли. — Господь прощает множество грешников. Выйди и расскажи о своем горе!
Он слегка встревожился. Он сказал нам потом, что не был уверен, видел ли Сэма возле ограды рядом со мной.
А Сэм, этот старый пройдоха — мой па, помните? — продолжал:
— Молите Его вечно, но позвольте мне скинуть с плеч свою ношу!
— Пусть несчастный страдалец подойдет ко мне, добрые люди, он болен, я вижу это. Освободите место, пожалуйста!
Добрые люди послушались, возможно, даже из жалости, потому что в облике Сэма было что-то трогательное. Он выглядел почти конченным — кашлял, шатался, блевал у задка вагона и позволил Тому Блэйну поддержать себя. Если бы он тогда, в самом начале, не покачал головой, я бы мог сломя голову помчаться к нему и испортить всю затею.
— На меня находит внезапно, — сказал он, чтобы убедить любых сомневающихся, которые могли
