заметить его рядом со мной, здорового и крепкого, как бык. — Слишком внезапно! — и отвернувшись от толпы, он подмигнул папаше Рамли.
После этого вы бы решили, что они проделывали такие штуки годами. Я прошептал в ближайшее ко мне ухо, которое оказалось ухом Минны Селиг:
— Это мой па.
— Да? Я видела вас вместе.
А Бонни сказала:
— Каков засранец!
Я чуть не раздулся от гордости.
Папаша Рамли склонился над ним с нежной ангельской улыбкой. Его голос был точно выливающийся из кувшина сироп:
— Не отчаивайся, парень, и думай о райском блаженстве, которое ждет раскаявшегося грешника. Где у тебя болит?
— Ох, грудь крутит и зигзагообразно мертвеет.
— Да, да. Болит, когда дышишь?
— О Боже, именно так!
— Ага… Я могу читать в людских сердцах, сэр, и вот что я скажу тебе об этом грехе. Он уже почти смыт раскаянием, и все что тебе надо — вылечить боль в груди, чтобы прямой дорогой направиться к святому духу… Только осторожно, разумеется.
Том Блэйн был тут как тут с бутылочкой «Мэм Спинктон», со счастливым видом и деревянной ложкой. Я никогда не мог понять, почему с кленовой деревяшкой ничего не происходит — ведь «Мэм» жгла будь здоров! Однако ничего поделать с этим не могу, мне остается только рассказывать историю так, как она происходила. Черт меня подери, если два старых обормота не устроили разговоры еще на добрых пять минут, а Том так и держал ложку, прежде чем Сэм позволил уговорить себя немного отхлебнуть. Я думаю, они явно испытывали судьбу: если бы старая дама разъела ложку, пока они болтали, толпа бы линчевала всех нас.
Наконец, Сэм принял микстуру, и несколько секунд все было довольно тихо. Впрочем, поначалу и не почувствуешь ничего, кроме ощущения, что наступил конец света. Сэм, конечно, вырос на ликере из сырого зерна, жареной еде и религии… но все равно, я не верю, что жизнь человека может подготовить его к «Мэм Спинктон». Сэм проглотил ее…
Когда черты его лица снова превратились в единое целое и он опять стал похож на самого себя, мне показалось, что я расслышал его бормотание:
— Это случилось со мной!
Все было в порядке: олухи, которые расслышали его, вероятно, подумали, что он взглянул на приятное лицо Вечности. Потом, едва обретя способность двигаться, он повернул голову так, чтобы олухи могли видеть ореол блаженства, окруживший его голову, и сказал:
— Ах, благословенно имя Его, я снова могу дышать!
Ну да, человек всегда чувствует неземное блаженство, когда обнаруживает, что все еще способен дышать после глотка «Мэм Спинктон». Но олухи еще не попробовали ее, так что, полагаю, они поняли его слова в несколько ином смысле.
— Я был близок к смерти, — сказал старикашка, — но вот я снова жив!
И все засуетились вокруг, желая потрогать человека, которого буквально вытащили из могилы; они были готовы даже затоптать его в порыве дружелюбия.
Папаша Рамли спустился с фургона, и они с Томом выдрали Сэма из толпы. Затем Том принялся продавать бутылочки — несколько минут он сбывал их с такой скоростью, с какой только мог управиться, — а папаша Рамли повел больного туда, где все еще сидела седовласая женщина, куря свою трубку и наслаждаясь жизнью. Я поплелся за ними, девушки составили мне компанию.
Трудно поверить, сколько места можно найти в крытом длинном фургоне. Ребра каркаса, поддерживающего брезент, обычно сделаны из граба и находятся чуть выше головы, а легкая плетеная платформа-потолок покоится на поперечинах, образуя что-то вроде чердака для хранения легких вещей. Эти же поперечины несут висячие перегородки, образующие уютные отсеки, идущие вдоль обеих сторон фургона с узким проходом между ними. В голове фургона находится место, где нет спальных отсеков, только брезент с окном с каждой стороны. Мы ради смеха называли это место передней.
Вот в переднюю папаша Рамли нас и привел. Поскольку это был фургон-штаб, передняя здесь оказалась почти вдвое больше тех, что были в других фургонах. А главное — в ней имелись книжные полки, вещь, которую я не только никогда раньше не видел, но и не представлял. В этом фургоне было всего четыре спальных отсека, два двойных и два одиночных: одиночные для мамочки Лоры и старого Уилла Муна, который обычно правил мулами; двойные для Стада Дабни с женой и для папаши Рамли с любой женщиной, которая делит с ним койку. Папаша собрал там нас всех — Бонни, Минну, Сэма и меня. Последней вошла мамочка Лора со своей глиняной трубкой. Она уселась по-турецки с неменьшей грацией, чем девушки. Я никогда не слышал, чтобы у Бродяг имелся хотя бы один стул — вы или сидите на полу, или лежите, как вам удобнее. Пол в передней фургона-штаба (десять на двенадцать футов) был целиком покрыт шкурой рыжего медведя, и мы всегда гордились этим ковром. Папаша дождался, пока седовласая женщина не уселась, но так ничего и не сказал — просто взглянул на нее и хмыкнул.
Мамочка Лора пыхтела трубкой до тех пор, пока она не погасла, и потерла мундштуком свой острый нос. Она внимательно изучала Сэма, а тот отвечал на ее взгляд, и у меня появилось такое чувство, будто они обмениваются сигналами, и все это нас не касается. Седины в ее волосах было гораздо больше, чем у Сэма, но по возрасту, думается, она была моложе. Наконец она произнесла:
— С севера Катскила, верно?
— Верно. О войне что-нибудь слышно?
— Об этой-то? Да она закончится месяца через два-три. Похоже, тебя привлекает жизнь Бродяг?
— Похоже… Особенно, если учесть, что я по профессии — одиночка.
— Ты — молодец, неплохое представление устроил. Ничего похожего не видала.
— Да вот пришло внезапно в голову. Не хотелось, чтобы подумали, будто мой сын — единственный талантливый человек в семье.
— Так ты его отец?
— Да, но это отдельная история. И я не стану рассказывать ее без его позволения.
Мамочка Лора взглянула на меня. Я почувствовал в ней доброту и рассказал нашу историю, с удивлением обнаружив, что делаю это безо всякого труда. Бонни и Минна притихли. Во всяком случае, под взглядом седовласой женщины они не решились продолжать игру по дележке моей скромной персоны. Я рассказал чистую правду, не чувствуя необходимости врать и приукрашивать. Когда я закончил, Сэм сказал:
— Он — наверняка мой сын. И явно похож на меня, понимаете?.. Просто он еще не до конца вырос.
— А ты, — повернулась ко мне мамочка Лора, — тоже по профессии одиночка?
— Наверное, я должен быть одиночкой, — ответил я, — потому что когда па так говорит это, у меня внутри будто колокольчик звенит. Но люди мне нравятся.
— Так и папе твоему они тоже нравятся, — сказала мамочка Лора. — Неужели ты считаешь иначе, Дэви? По правде говоря, иногда я думаю, что одиночки — вообще единственные, кому они нравятся.
Я вдруг обнаружил, что ее речь изрядно отличается от речи всех остальных. В то время я бы не смог объяснить, в чем разница — я просто чувствовал, что она использует слова лучше, чем кто бы то ни было из моих знакомых, и очень хотел научиться так говорить.
— Жизнь, которой мы живем, всегда небезопасна, часто одинока, трудна и утомительна. Ты действительно хочешь присоединиться к нам, Дэви?
— Да, — ответил я. — Да!
— И достаточно сильно, чтобы даже потерпеть ради этого немного обучения?
Я не имел ни малейшего понятия, что за обучение она имеет в виду — ведь рассказывая историю своей жизни, я уже упомянул, что прекрасно умею обращаться с мулами. И тем не менее я сказал:
— Да… честно, я буду делать все!
