Жаль только, что мне никто не сказал, откуда появится Инкин похититель. Боясь его пропустить, я вертелась, как святой столпник в экстатическом молитвенном кружении, и неизбежно привлекала к себе внимание.
Чтобы хоть как-то оправдать свое необычное поведение, я стала пританцовывать и негромко напевать:
– Харе, Кришна! Харе, харе! – и за неимением четок, бубнов и колокольцев трясла, как погремушку, Зямин баллончик.
Организованные туристы, проходя мимо меня, перестраивались в колонну по одному и прижимались к стеночке, а неорганизованные останавливались, чтобы посмотреть и послушать. Парнишка, тягомотно наигрывающий на гармошке «Ой, мороз, мороз!», начал сбиваться с ритма.
– Акапулько, ай-ай-ай-ай! – забубнила я, когда мне надоело петь про Кришну и его харю.
Какая-то добрая старушка бросила к моим ногам звонкую монетку.
– О-о, кокоджамбо! – благодарственно пропела я ей, заходя на очередной виток.
– Эй, ты, скаженная! – недоброжелательно окликнула меня дородная тетка, фальшиво подпевающая гармонисту. – Шла бы ты гарцевать куды подале!
Я дружелюбно улыбнулась ей, но в ответ услышала неласковое:
– Смеешься, падлюка? Щас плакать будешь!
– Плачь, плачь! Танцуй, танцуй! Беги от меня – я твои слезы! – уловив подсказку, затянул гармонист, но его завывания по-прежнему никого не интересовали.
Мои мексиканские напевы звучали не в пример бодрее!
Поворачиваясь вокруг своей оси, я поочередно видела то Маню с Моней – они сидели на каменном парапете красивой чугунной ограды и вполне убедительно изображали милующуюся парочку, то Зяму. Мой собственный милый стоял под аркой на другой стороне площади и убедительно изображал самого себя – гениального до идиотизма художника Казимира Кузнецова. С преувеличенным восхищением рассматривая внутреннее убранство каменного тоннеля, он делал зарисовки на манжетах и смотрелся при этом почти так же глупо, как я. Не скрою, это здорово утешало.
Вид на подножие памятника, где остался Кулебякин, то и дело закрывали дети, занятые подвижной игрой с подобием бумеранга. Пластмассовая кривулька, которую они запускали, летала по непредсказуемой кривой, обеспечивая эмоциями и синяками как игроков, так и посторонних граждан. Я все ждала, что кто- нибудь из взрослых оценит повышенную травматичность веселой игры и угомонит резвых деток, но их родители демонстрировали спартанскую выдержку, которую у нас в России назвали бы пофигизмом. Дениса за бегающими и прыгающими чертятами я видела плохо, но это меня не особенно волновало. Капитан Кулебякин – не тот человек, о котором имеет смысл сильно беспокоиться в ходе проведения специальной операции.
Самым слабым звеном в нашей команде я самокритично считала себя. Именно это заставляло меня напрягать все силы – и душевные, и физические. Как бывшая отличница, я не могла допустить, чтобы операция по освобождению Кузнецовой провалилась по моей вине, и ради нашей победы я готова была на все. Если бы я знала песни японских камикадзе, то распевала бы именно их.
Занятая вокально-хореографическими упражнениями, момента передачи чемоданчика я не увидела, а Зяминых сигнальных криков не услышала. И парня, бегущего прямо на меня, опознала как нашего врага только по своему чемоданчику.
Не узнать эту ручную кладь я не могла. Чудесный несессер из кожи кенгуру я купила в Сиднее, куда ездила получать наследство покойной мамочки,[1] за двести австралийских долларов, которые почти вдвое дороже привычных нам американских. Двухсотдолларовый кенгуриный чемоданчик напоминал мне о мамуле и тем самым представлял собой как материальную, так и духовную ценность. Ради спасения Кузнецовой я согласилась пожертвовать этим сокровищем, но недооценила своей к нему привязанности.
Увидев священный для меня чемоданчик в лапах грязного негодяя, я преисполнилась праведного гнева. Он дополнил и переполнил мою решимость идти, если понадобится, на смертный бой, так что я ни секунды не раздумывала, как мне поступить. Оборвав на пронзительной высокой ноте героическую песню про Акапулько и ай-яй-яй-яй, я отважно шагнула навстречу преступнику, вскинула, точно дуэльный пистолет, Зямин баллончик и выстрелила из него прямо во вражью морду!
Мой любимый дизайнер был неточен в определении цвета краски, она оказалась не просто желтой, а золотой. Пока я давила, как на гашетку, на кнопку распылителя, меня посетила несвоевременная мысль – надо будет спросить у Зямы, не имел ли он благородной цели принять участие в золочении величественных венских памятников. Его баллончик стал бы для этого идеальным инструментом! Банальное, в общем-то, лицо преступника под воздействием чудо-краски моментально приобрело такую сияющую красоту и внушительность – куда там посмертной маске Тутанхамона!
Воняла, правда, эта золотая дрянь – будь здоров! Даже я расчихалась, а мой златолицый враг и вовсе одурел. Он взвыл (и тут я ловко позолотила ему гланды), захлебнулся краской и эмоциями, выронил чемоданчик, схватился за лицо и завертелся волчком точно так же, как совсем недавно это делала я сама. Только что про Акапулько не распевал (хотя «ай-ай-ай-ай» в его вое угадывалось отчетливо).
Про чемоданчик негодяй совсем забыл, а зря! От удара о мостовую тот открылся, и из него высыпались пачки денег – с виду совсем как настоящие!
– Ой, сынку! – истошно завопила мамаша гармониста. – Що робится! Як воны цей дуре подають! Ты тильки побачь, скильки грошей!
А сынку уже не просто смотрел на гроши, а пачками выхватывал их из-под ног рыдающего Тутанхамона.
– Гля, братва, бабло! – радостно вскричал густой среднерусский бас в накатившей на нас группе туристов.
Через пару секунд моего златомордого противника уронили на землю, после чего в радиусе двух метров вокруг меня двуногих прямоходящих граждан не осталось. Одна я торчала посреди коленопреклоненной толпы, окаменевшая, точно идол.
Ловко перепрыгивая через согнутые спины, справа от меня промчался Маня. Это вывело меня из оцепенения.
– Чемодан хоть отдайте, ироды! – вскричала я, выдергивая из гущи тел пустой помятый несессер.
В тоннель с топотом влетел приличный с виду мужик в цивильном костюме. Он орал по-немецки и размахивал каким-то значком. Я сообразила, что подоспел полномочный представитель службы охраны общественного порядка, и поняла, что мне пора удаляться. Как говаривал Вильям наш Шекспир – мавр сделал свое дело, мавр может уходить!
Не было сомнений, что охрана не промахнется и обязательно задержит моего златолицего Тутанхамона. Ведь, пока его не умоют растворителем, он будет воистину ярчайшим представителем преступного мира!
Я поскорее выбралась из толпы и во все лопатки припустила вслед за Маней.
Брюнет бежал быстро, и я старалась от него не отставать. Это была реальная задача, потому что Маня расчищал мне фарватер.
Как ураган (два урагана!) пронеслись мы через всю площадь, с гулким топотом промчались по тоннелю, вылетели на следующую площадь, обогнули просторную яму с виднеющимися в глубине ее остатками древних стен и побежали по пешеходной улице. Средняя скорость фланирующих по ней была гораздо ниже нашей, поэтому я то и дело задевала кого-то локтями и извинялась:
– Сорри! Сорри! Миль пардон! Простите!
– А что, «Динамо» бежит? – безошибочно угадав во мне соотечественницу, насмешливо крикнул какой-то парень с гитарой.
– Все бегут! – узнав цитату, машинально ответила я.
Бежали действительно не только мы с Маней: в полусотне метров впереди во все лопатки чесали Денис и Зяма. Я поняла, что Маня следует за ними.
Впереди возвышался величественный и прекрасный собор Святого Стефана, но не он был целью нашей высокоскоростной экскурсии. Неожиданно Денис круто свернул в переулок, и все остальные
