– Ну и шутница ты у меня. А, может, все-таки попробуем?
Подошел. Обнял. Потянулся своими пухлыми губами. Запахло чесноком. Уперлась двумя руками в грудь. Напряглась:
– Уходи! Иначе разрежу на кусочки и спрячу в холодильник!
– Ты чо, ненормальная? Я к ней со всей душой, а она – разрежу, заморожу. Ну и ешь тогда одни арбузы!
Подкатился к двери. Обулся. Жадными глазами посмотрел на холодильник. Вернулся на кухню. Забрал остатки колбасы. Мягко закрыл дверь. Больше я его не видела. Как и украинскую колбасу.
Хомяк
В знак расставания он подарил мне хомяка. Нет, Миша никуда не уезжал. Просто мы пришли к выводу, что наши отношения нерентабельные: он меня не устраивал в сексе, а я его – в любви. Он не понимал, что количество любви прямо пропорционально сексу. Миша приходил ко мне в свободное от работы, рыбалки, охоты, друзей, семьи время. А я должна была его ждать. В общем, на роль Пенелопы я не согласилась, и мы решили расстаться друзьями. Хомяк стал знаком мирного урегулирования конфликта, и я назвала его в честь любовника – Мишкой.
Мишка был очень похож на своего человеческого тезку. Он целыми днями спал, прятался от посторонних глаз и вылезал на свет Божий только к вечеру. Тщательно обнюхивал вокруг себя пространство и, убедившись, что ему ничто не угрожает, подбирался к миске. К еде он приступал не сразу. Сначала выскабливал место для столования, потом носом передвигал миску на подготовленную территорию и только потом начинал чмокать. Он съедал все, что было в миске, набивал щеки и перемещался в угол отдыха, где, развалившись на подстилке, призывно попискивал и требовал, чтобы ему уделили внимание. Но стоило только подойти, как он тут же прятался за подстилку и затихал. Иногда я выпускала его на волю: делала из книг манеж и сажала его в самый центр. Он испуганно оглядывался, хватался лапами за свои надутые щеки и начинал кружиться на одном месте. Мишка не любил открытое пространство. Он лупил на меня свои глаза-точки и просился обратно: в клетке он чувствовал себя лучше. Он знал, что там под его подстилкой спрятана корочка хлеба, зернышки и его любимая морковка. Я не сразу выполняла его просьбу, потому что было интересно смотреть, как Мишка паникует. Он кружился на одном месте, пугался своего хвоста, таращился на незнакомые предметы, которые я бросала в манеж – карандаши, тапочки, очки – и, поднимаясь на задние лапы, начинал пищать.
– Как вы похожи, – радовалась я. Миша тоже боялся свободы. Конечно, на своей-то подстилке удобнее. Не надо ни о чем заботиться. Тебя напоят, накормят, в постель уложат, погреют, утешат, успокоят. В клетке не дует. И главное, взамен ничего не потребуют. Что с тебя взять-то? Разве что корочку хлеба. А важный-то какой, щеки дуешь, будто и правда что-то умеешь.
Мишка притихал, опускал голову и стыдливо закрывал ее лапами.
– Что, стыдно стало? – продолжала я воспитательную беседу. Ладно, расслабься. Твоя территория помечена, я на нее не претендую. Только зачем надо было тянуть три года. Ни себе, ни людям: за другого замуж нельзя, а тебе решиться трудно. Как мне это все надоело! Вот подожди, дочь вырастет, ой, отвернись, подруга жены идет, ой, кто-то стучится. Ну чего ты боишься? Никто тебя здесь не тронет. Ладно, иди в свою клетку. Спать пора.
Как только Мишка оказывался в клетке, он забивался в угол и, накрыв голову обрывком газеты, исподтишка смотрел на меня. Если я не подавала никаких знаков, он вставал и начинал грызть прутья своего жилища. Я брала его на руки, и Мишка успокаивался. Самым высоким проявлением его любви считалось легкое покусывание. Иногда Мишка был особенно щедр: он выдавливал из своих щек часть продовольственных запасов и, борясь с искушением, отворачивался.
Через полгода мы отмечали его первый день рождения. Я подарила ему новую, более просторную клетку, сделала праздничный ужин и угостила его кусочком торта. Мишка уплетал его за обе щеки, когда раздался звонок в дверь.
– Мишка, к нам гости, – сказала я, отпирая замок. На пороге стоял Миша.
– Извини, но я не могу без тебя. Ты была права. С любовью бороться невозможно. Я ушел из семьи. Если ты меня еще любишь...
– Я не одна. Его тоже зовут Миша.
Миша попятился, его глаза потухли.
– Проходи, я тебя с ним познакомлю.
Он осторожно вошел в комнату, обвел взглядом мои квадратные метры и без сил опустился на колени.
– Это он, мой соперник? – смеялся Миша. – Как ты меня, друг, выручил. А давай выпустим его на свободу. В клетке все-таки тесно.
Мы вынесли клетку на улицу, открыли дверцы и поманили Мишку. Он, не понимая, чего от него хотят, сначала спрятался за коврик, потом высунул свою мордочку, обнюхал воздух и выпрыгнул в траву.
– Да здравствует свобода! – кричал Миша. – Да здравствует любовь!
Через три дня на лестнице мы натолкнулись на его трупик. Он не дополз всего три ступеньки. Мы похоронили его во дворе, а на могилку положили несколько морковок.
Через несколько дней заболел Миша. Он бредил, метался по кровати, пугался. Я привела его в чувство и отпустила к жене. В клетке он чувствовал себя лучше.
Языковой барьер
В турпоездку из Москвы в турецкий город Анталию она улетела от одиночества. От молчавшего телефона. От нелюбимой работы. От своих, как ей казалось, солидных двадцати пяти лет. Сидела в самолете и мечтала о покое.
Мечта сбылась в первое утро. Появилась улыбка. Глаза засветились. Движения замедлились. Походка стала спокойной и размеренной. Часы оказались ненужными. Она вышла на балкон. Подставила лицо солнцу. Раскинула руки. Закружилась на месте. Включила музыку. Напевая, собрала пляжную сумку и пошла на море.
Он только что закрыл свою лавку для туристов и пошел купаться. Сегодня ему исполнилось сорок. Свои дни рождения он не отмечал. Разве что одной-другой банкой пива. И то – в полном одиночестве. Без посторонних взглядов и дружеских рукопожатий.
Она. Он выскочил ко мне, будто увидел старую знакомую. С ходу спросил, говорю ли я на английском. И еще что-то, на хорошем английском. Я на плохом ответила, что хочу побыть одна. Не желаю ни с кем знакомиться. Попросила оставить в покое. Он настаивал. Его глаза блестели, как у нищего перед подаянием. В них стояла мольба, стыд, надежда. Сказал, что сегодня – его день рождения. Приглашает меня отметить в ресторане. Я в ответ – для этого не одета. Он убедительно – поедем, купим любое платье. Такси рядом, за углом. Я могу ему довериться. Он хороший человек. Учился в Дюссельдорфе. Долго жил в Германии. Он – не классический турок. Образованный. Менеджер по туризму. Знает немецкий. По-русски только два слова – «спасибо» и «пожалуйста». Но моего английского для общения достаточно. Я ему очень нравлюсь. Для него я буду подарком. На день рождения. Взял мою руку. Поцеловал. Сказал, что могу вернуться в отель, когда захочу. Он не будет не на чем настаивать. Отказалась. Догнал. Попросил дать ему шанс. Согласилась. Доехали на такси до первого бутика. Засуетился. Начал выбирать для меня платье. Спросил только мой любимый цвет. Размер определил сам. Примерила два сарафана. Ему не понравилось. Мне лучше подобрать мини. Лучше выбрать в другом магазине. Он знает, где. В другом тоже ему ничего не понравилось. Зашли в бар. Заказал турецкую водку с запахом аниса. Я помотала головой. Спросил, может быть лучше вина. Согласилась. Выпили за его здоровье. Понимала я его хорошо, говорила хуже. Но он, как ни странно, все понимал. Предложил поехать в районный центр. Это недалеко. Километров шестьдесят. Там живет его сестра. Зайдем в гости. Я помотала головой. Он продолжал упрашивать. Если бы он хотел меня обидеть, то сделал бы это раньше. А он приглашает меня к своей сестре. В свою семью. Это совершенно безопасно. Он свободен. Разведен. Есть сын шести лет. Обрадовался, что я – тоже. Правда, без сына. Не сводил с меня глаз. Восхищался. Спросил, есть ли у меня бойфренд в Москве. Есть. Огорчился. Он бы хотел иметь такую жену. Мы бы уехали с ним в Германию. Ничего, что не знаю язык. Его легко выучить в разговорной среде. Насторожилась. После часа знакомства руку и сердце не предлагают. Расстроился. Сказал, что силой меня в самолет не посадит. Поехали к сестре.
Он. Увидел, чуть не захлебнулся от восторга. Женщина моей мечты: блондинка с голубыми глазами,
