Сусанна, какую смерть она претерпела и какой папа причислил ее к лику святых?
- Как? Возможно ли, что вы не знаете святую Сусанну? Удивляюсь. Это же та святая, за которой два старых еврея подглядывали в купальне, история известная!
- Этой сцены я еще не писал. Впрочем, ваша Сусанна вовсе не святая, а просто еврейка из города Вавилона...
- Еврейка или не еврейка, - решил Брокендорф, жадно поглядывая на Монхиту, - но вам бы написать барышню и в образе Сусанны в купальне!
Дон Рамон, видимо, был смущен, но тут его выручил человек с поднятыми руками.
- Дон Рамон! - жалобно позвал он. - Сколько я могу еще стоять так за полтора реала? У меня уже руки затекли и скрючиваются...
Горбун тут же схватил кисть и исчез за холстом на подрамнике. Мы видели только его кирпичные гетры, но говорить он не перестал.
- Обе эти персоны - мои натурщики, помогают мне в работе. Я пишу теперь 'Положение Христа во гроб'. Молодой человек представляет Иосифа Аримафейского, а дама - одну из благочестивых иерусалимских женщин. И, как могут видеть господа, оба они оплакивают кончину Спасителя.
Иосиф Аримафейский и благочестивая женщина из Иерусалима поклонились нам, не меняя при этом скорбное выражение лиц.
- Эта сеньора, - продолжал художник, - настоящая актриса. В мистерии, которую мы ставили прошлым летом в Ла Бисбале, она представляла аллегорическую фигуру христианской исповеди. Она снискала аплодисменты и знала свою роль наизусть, как 'Отче наш'.
- В Мадриде я играла и королев, и камеристок, и фей! - с достоинством добавила дама.
Брокендорф несколько мгновений испытующе глядел на нее.
- Я ищу кого-нибудь, кто бы мне постирал пару шерстяных носков, я испачкал их в этой снеговой грязи...
- Дайте мне! - с готовностью вскричала исполнительница ролей королев и камеристок, не теряя, однако, и теперь своей отчаянно-скорбной мины. - Я послужу вам охотно и немного возьму!
Эглофштейн, Донон и я тем временем перешли в другую комнату, и Брокендорф последовал за нами. Монхита все еще хлопотала у стола, и мы обступили ее, как вольтижеры - неприятельский пост. Пока дон Рамон торопливо трудился над своей картиной, Эглофштейн начал атаку на возлюбленную полковника.
Из нас никто не умел так хорошо заводить разговоры с женщинами, как Эглофштейн. Он настраивал свой голос, как виртуозный скрипач - инструмент. И когда заставлял его дрожать и колебаться в тембре, то казалось, из него рвется страстное волнение, которого в действительности не было в его сердце, и этого было вполне достаточно для женщин, на которых он испытывал свое искусство.
Это был первый случай, когда мы одни могли поговорить с Монхитой, ведь до сих пор мы видели ее только в обществе полковника. Эглофштейн начал с разных любезностей и мелкой лести, которую Монхита, казалось, охотно слушала. А мы, остальные, не мешали ему и молча слушали, как он вел свое и наше - дело...
Он сказал, как он счастлив встретить ее, так как только мысль иногда видеться с нею делает его жизнь в маленьком городке выносимой.
Монхита удовлетворенно улыбалась. И эти ее улыбки и манера играть искусственным цветком в волосах заставляли нас вновь видеть перед собой Франсуазу-Марию. И мне даже показалось противоестественным, что мы должны употреблять столько усилий, чтобы овладеть ею, когда она так давно уже была нашей.
- Разве наш Ла Бисбаль - такой плохой город,-спросила она, - что вам скучно здесь жить?
- Не хуже других городков вашей страны! Но мне здесь недостает всего: наслаждения итальянской оперой, общества людей моего круга, балов, казино, прогулок на санях с прекрасными женщинами...
Эглофштейн сделал паузу, чтобы дать Монхите время живо представить себе удовольствия большого света: балы, катания на санях, итальянскую оперу. И продолжал:
- Но в вашем обществе я не скучаю обо всем этом и доволен, что могу вас видеть!
Монхита не нашлась сразу, что ответить, и покраснела от удовольствия и смущения. Но дон Рамон д'Алачо крикнул из соседней комнаты:
- Благодарю вас, господин капитан, за ваши дружеские слова, которые я сейчас услышал!
Открытие, что отец Монхиты слышал каждое слово разговора, сбило Эглофштейна и лишило его уверенности. Он занервничал без особой причины. И поскольку девушка все еще молчала, он сказал - еще в очень мягком тоне, но уже с внутренним раздражением:
- Вы не знаете, что мне ответить? У вас не найдется слова для меня? Хорошо, я увижу это по движению плеч. Значит, я недостоин ответа...
Монхита живо закачала головкой. Она выглядела испуганной, и ей было чего опасаться - капитан мог стать ее недругом, а она видела его ежедневно за доверительной беседой со своим любовником.
- Вы всё молчите, - тихо продолжал Эглофштейн. - Я знаю, вы втайне смеетесь над жаром, который сами пробудили во мне. Одним взором ваших горящих глаз, одним нечаянным движением вашей головки, каким вы откидываете непослушный локон, он вечно спадает вам на лоб...
- Не обращайте внимания на мои волосы! - быстро сказала смущенная Монхита и оправила их, видно радуясь, что Эглофштейн больше не сердится. Это дурацкий порыв ветра перепутал мне их, когда я бежала сюда по улице...
Эглофштейн, не очень знавший, что бы сказать еще, ухватился за эти слова.
- Ветер! Я уже ревную к этому ветру! Ему дозволено гладить ваши волосы, щеки... целовать ваши уста, а мне - нет, невозможно...
Монхита залилась румянцем, не находя слов. Но тут донесся голос Иосифа Аримафейского.
- Дон Рамон! - жалобно взмолился он. - Долго ли мне еще так стоять? Я хочу домой...
- Терпение! Еще полчаса. Я должен использовать время, пока яркий свет.
- Еще полчаса? Ей-богу, это слишком. Меня мать ждет дома - с блюдом сарагосских бараньих отбивных.
- Бараньи отбивные из Сарагосы? - включилась в разговор иерусалимская дама, косясь на накрытый стол. - Это в масле, с перцем и луком!
- Не думай о лакомствах, черт побери! - крикнул дон Рамон. - Стой как стоишь, не двигайся. Это делается во благо всех католиков!
Там опять стихло, и Эглофштейн решился продвинуться с Монхитой еще на шаг. Он осторожно взял ее руку, слегка пожал и удержал в обеих ладонях.
- Я чувствую тепло вашей руки... Она уже не холодна и не безразлична в моих руках. Могу я считать это залогом, что вы не откажетесь исполнить мое желание?
Монхита - не глядя на него:
- Какое?
- Что вы сегодня проведете со мною один час?
- Это - нет, этого нельзя! - резко бросила Монхита и вырвала руку.
Я увидел разочарованную гримасу на губах Эглофштейна, и мной овладело нетерпение, ибо все его красивые слова ничему не послужили.
- Выслушайте меня, Монхита! - воскликнул я. - И я тоже влюблен в вас, и вы это, верно, заметили...
Монхита обернулась ко мне, и лицо мое запылало под ее взглядом. Кажется, она улыбнулась - дружелюбно или насмешливо, не знаю, - я не смотрел на нее.
- Да сколько вам лет? - спросила она.
- Восемнадцать!
- И уже влюблены? Сохрани вас Бог!
Я уловил ее тихий, веселый смешок и почувствовал, как жаркий стыд и гнев заливают меня. Ведь она-то точно была моложе меня!
- Желаю вам счастья и удачи в ваших капризах! - воскликнул я. - Но вы должны знать, что я уже привык силой добиваться того, в чем мне отказывают из-за молодости!
Монхита мгновенно перестала смеяться.
