- Вот что, молодой господин! - бросила она гневно. - Это вам не принесет славы. Пусть я не мужчина, но я умею защитить себя. И довольно болтать!
Эглофштейн бросил на меня свирепый взгляд.
- Лейтенант Йохберг просто неудачно пошутил, - сказал он, и я ощутил крепкий пинок в голень под столом. - Заткнись, осел, ты всех нас погубишь... Нет, Монхита, он никогда не забудется так, чтобы совершить насилие над дамой!
- Признание в любви, - строго ответила Монхита,-должно быть деликатным и нежным. А этот господин просто груб...
- Да, я неделикатен! Я - не нежен! Ибо я люблю вас так, что...
Эглофштейн пресек мой порыв новым ударом ноги под столом. Я помолчал чуть-чуть, как во сне слыша препирательства в мастерской дона Рамона.
- Не поворачивайся спиной! У библейского героя она не была такой сутулой! И если ты не перестанешь глотать слюну, кашлять, чесаться и зевать, я никогда не закончу! Стой, наконец, как я тебя поставил!
И я вновь открыл рот:
- Я люблю вас и не нахожу слов, какие мог бы сказать вам...
- Вы еще очень молоды, - уже спокойно возразила Монхита. - А в любви новичкам трудно... Но вы еще научитесь обращаться с порядочными женщинами, когда будете постарше.
Я смотрел на нее, и вся моя злость улетучивалась, потому что эта женщина говорила мне такие чужие, презрительные слова таким знакомым голосом.
Но и капитан Брокендорф не утерпел, чтобы не попробовать взять дело в свои руки и довести его до конца согласно своему желанию.
- Почему вы хотите отказать нам в небольшом удовольствии, которое так легко и охотно и так часто доставляли полковнику? - нагло спросил он.
- То, что вы говорите, постыдно...
- Постыдно? Вовсе нет. О нет! У нас на родине вовсе не постыдно, а вполне принято добиваться этого от женщины!
- Зато у нас, - отрезала Монхита, - принято отказывать в таких вещах!
- Да что, в самом деле, - нетерпеливо закричал Брокендорф, - вы нашли в нашем полковнике? Он и не молод, и собою не хорош. Ничто в нем не может доставить удовольствие молодой девице. Кроме того, у него мигрень, и я часто вижу в его комнате пилюли...
- А я-то думала - вы его друзья! - прошептала Монхита.
- Его друзья? Да с друзьями делят последний глоток коньяку и последний кусок хлеба! И тот, кто скрывает от меня лучшее, что имеет, держа для себя одного, - тот мне не друг! И если это - дружба, то и суповой горшок моей хозяйки - хрустальный бокал!
- А вы не боитесь, что я все это расскажу ему?
- Сделайте это, попробуйте! - дерзко вскричал Брокендорф, состроив самую грозную мину. - Тому будет три месяца, как я уложил в последний раз человека на дуэли. В Марселе, около Порт-Мэйо! Дрались на пистолетах с шести шагов!
Монхита, как мы живо уяснили себе из последующего, понятия не имела об армейской дисциплине и не подозревала, что за один вызов своего непосредственного командира на дуэль в боевой обстановке полагался расстрел на месте, и если нужно - без судебных формальностей... Она заметно испугалась и побледнела.
А капитан обернулся к нам:
- Вы помните генерал-лейтенанта Ленормана, он еще был моим соседом за столом, когда я в Марселе обедал в штабе у маршала Сульта?
Брокендорфа никто, конечно, не допустил бы вовек к столу маршала... И ни один из нас не слыхал ничего о какой-либо его дуэли в Марселе. Там не было Порт-Мэйо, а Ленорман - это была фамилия мелкого торговца на углу Рю оз Уре, который требовал с Брокендорфа шестьдесят франков за отпущенные мясные продукты - гусиную печенку, коньяк и пару бутылок вишневки...
Было ясно, что Брокендорф на ходу выдумал эту историю, чтобы припугнуть Монхиту. Но мы, конечно, сделали вид, будто знаем о дуэли, и Эглофштейн даже поддержал его:
- А ведь тогда дело вышло не из-за любовницы Ленормана, а из-за его жены. - И добавил, словно философствуя: - Если француженка красива, так ей это все равно...
Облик доброй мадам Ленорман промелькнул у меня в глазах: сухопарая дылда, которая каждое утро являлась, чтобы вновь потребовать у Брокендорфа те шестьдесят франков, - кроме воскресенья, потому что тогда она отправлялась с молитвенником в бархатном переплете в приходскую церковь.
Монхита смотрела на Брокендорфа боязливо, почти умоляюще, и я понял, что она будет молчать, боясь за жизнь своего полковника.
- Но он решил сделать меня своей женой... - робко сказала она.
Брокендорф захохотал во все горло.
- Тысяча чертей! И музыкантов заказал? И торты на свадьбу уже пекутся?!
- Что вы говорите? Женой? - вскричал и Эглофштейн. - И он вам это обещал?
- Да. И отцу настоятелю, когда он скреплял нашу помолвку, выдали вперед пятьдесят реалов за свадьбу...
- И вы ему поверили? Да вы обмануты! Даже если бы он хотел жениться на вас - он бы не мог, ему не позволит этого его высокородная родня, ведь он германский граф!
Монхита лишь одно мгновение глядела на Эглофштейна с потрясенным видом, затем она опомнилась, пожала плечами, будто хотела сказать, что не знает, чему можно верить, а чему - нет. Из-за холста вышел дон Рамон, встряхнул свою кисть, брызнув на пол голубой краской, и глухо проговорил:
- А ее нечего стыдиться ни графу, ни герцогу! Она - и от отца, и от матери - доброй христианской крови...
- Дон Рамон! - задумчиво сказал Брокендорф. - Дворянская грамота - это я принимаю в расчет. А если у вас нет ничего другого, кроме доброй христианской крови,-так у нас ее в любом кабаке хозяин вытирает со столов. Потому что в Германии все сапожники - доброй христианской крови!
Старый художник лишь сверкнул глазами и молча скрылся за холстом. Иосиф Аримафейский вновь поднялся с молитвенно простертыми руками, иерусалимская дама страдальчески замотала головой, и дон Рамон д'Алачо торопливо продолжил свою работу.
Дело меж тем шло уже к вечеру. Время уходило, нетерпение приятелей росло. Брокендорф с проклятиями поклялся, что мы не сойдем с места, пока дело не будет решено, и, если надо, просидим здесь до утра.
Донон, единственный из нас, кто не проронил ни слова, заговорил лишь теперь:
- Кажется, Монхита, вы и впрямь влюблены в старика?
- А почему бы нет?! - горячо воскликнула Монхита. Но прозвучало это так, словно она просто стыдилась признаться, что ее привлекли к полковнику только его высокой чин, богатство и знатность и еще - его щедрость, которые давали ему преимущество перед нами.
- Почему бы нет! - упрямо повторила она, вскинув головку.
- Ну, то, что вы чувствуете к нашему старику, нельзя назвать любовью, - спокойно разъяснил Донон. - Подлинное чувство любви - это нечто другое, чего вы еще, верно, и не знаете. Любовь - это тайна. Вот сегодня ночью я или кто другой - жду вас, дрожа от нетерпения, изнывая от жажды, считая минуты, отделяющие меня от вас. И когда вы тайно, замирая от страха, крадетесь ко мне - тогда, может быть, вам откроется любовь как нечто новое и особенное, не пережитое ни разу в жизни!
Начинало смеркаться, и я не мог хорошо разглядеть выражение глаз Монхиты. Но голос ее прозвучал ясно, громко и чуточку насмешливо.
- Правда! Вы меня почти убедили. Мне уже почти любопытно узнать такую любовь, которую вы мне описали, - ново и незнакомо! Но, к несчастью, я обещала моему любимому верность!
Внезапный оборот ее мыслей и лукавая насмешка в голосе могли еще пробудить наше недоверие к ней. Но мы все были чересчур нетерпеливы и распалены желанием, чтобы обратить на это внимание.
- Да вы не должны блюсти это обещание, - вскричал Донон, - ведь вы дали его, не любя, человеку, которому считаете себя обязанной за его услуги вам и отцу!
