Он сдул табачную пыль с рукава и продолжил:
- Три гроша - ведь это пустяки. Женщины у Фраскати в Париже и в 'Салоне для иностранцев' обходились мне куда дороже...
Одна из свечей догорела, зашипела и замигала, и Эглофштейн зажег новую.
- Слушайте! - вскричал Донон и схватил меня за плечо.
- Что там?
- Вы не слышали - наверху? Вот опять! Там, где орган!
- Летучая мышь! - отозвался Брокендорф. - Дурачье: испугались летучей мыши! Теперь она висит где-нибудь на стене. Донон, ты что, дрожишь? Вообразил, будто маркиз Болибар сидит за органом и хочет подать свой знак?
Он сам поднялся по расшатанной деревянной лесенке, ведущей к органу.
- Конечно, - сказал Донон, - маркиз знает тайный ход из своего дома в монастырь. И в какой-то день он взберется туда и подаст второй сигнал, как уже подал первый...
- Боитесь летучих мышей! - крикнул сверху Брокендорф. Он повозился у корпуса и регистров органа, но не смог извлечь ни одного звука. - Донон! Ты ведь учился играть на органе? Иди сюда! Разберешься во всех этих трубках и свистках?
- Эй, Брокендорф! Оставь чертов орган и слезай скорее! - приказал Эглофштейн.
- А ведь весело подумать, - загрохотал сверху голос капитана, - что если я сейчас заиграю какую- нибудь песенку про Мартинова гуся или 'Маргарита, Маргарита, где запачкала рубашку', - там, за городом, Дубильная Бочка заведет крутой танец с нашим Гюнтером?
Эта выходка Брокендорфа, кажется, понравилась Эглофштейну. Он захохотал, хлопая себя по бедрам, так что эхо отдавалось от сводов:
- Этот Гюнтер! Трепач! Хвастун! Я бы посмотрел на его рожу, когда пули засвищут вдруг у самого носа!
Тем временем Донон тоже поднялся по лесенке. Он 'смотрел орган и попытался объяснить нам его хитроумное и странное устройство.
Тут были емкости для воздуха, свистковые и флейтоподобные трубки, вибраторы. Клавиатура, которую Донон опробовал, осторожно нажимая по одной клавише. Затем он продемонстрировал нам различные свистки: каждый из них имел особое название. Один назывался Principal, другой Bordun. Были еще Spitzgambe, инфрабас, квинтвиола, суббас, а одна из флейт называлась 'рожок серны'.
- Странные названия, - задумчиво заметил Брокендорф. - А ты можешь ли сыграть на всех этих флейтах, свистках и гобоях настоящую танцевальную музыку, а не только жалкие 'Благословляю вас'?
- Можно сыграть и фуги, токкаты, прелюдии, интерлюдии, - вступился за инструмент Донон.
- Нажми мне на педали, я попробую, выйдет ли у меня 'Gloria'.
И он начал своим скрипучим голосом напевать:
Unser Pferrer in der Masen
Hat heut' sein Latein vergessen.
Kyrie Eleison![33]
Он присел на корточки за корпусом и подкачал воздух. Брокендорф с силой ударил по клавишам. И вдруг орган издал высокий, режуще-пронзительный звук, словно завизжала огромная крыса. И хотя звук не был сильным, Донон и Брокендорф вскочили и с грохотом скатились по лестнице, словно за ними гнался дьявол.
- Брокендорф! - загремел Эглофштейн. - Ты с ума сошел?
Тот стоял, тяжело дыша, все еще в полном ужасе от того, что ветхий орган вдруг ожил и завизжал как крыса.
- Да я же хотел сыграть Гюнтеру танцевальную музыку, - заявил он, опомнившись. - Не думай чего- нибудь, lа bonne heure[34], я только пошутил...
- Никаких шуток, Брокендорф! - проворчал Эглофштейн. - Завтра утром мы вдосталь нашутимся с герильясами, и тогда ты сможешь заработать свой Почетный крест...
Мы довольно долго молчали, и холод заставил всех сгрудиться около жаровни. Потом с улицы послышались шаги.
- Это она. Теперь она пришла! - и Донон подбежал к окну.
Но это оказалась не Монхита, а фельдшер, который, побрив и расчесав рыжую бороду полковника, съев и выпив свое угощение, пустился восвояси с фонарем в руке.
- Но ведь вечерняя служба в церкви давно закончилась! Где же она может быть? - недоуменно спросил Эглофштейн.
Ноги и пальцы у нас застыли от холода. Чтобы согреться, мы начали расхаживать вчетвером быстрыми и равномерными шагами, как в строю, и стены крипты отдавали глухое эхо наших шагов.
И вновь мы пытались скоротать время ожидания за разговорами, и Донон с Брокендорфом завели спор о том, что же делали монахи этой обители, когда собирались в зале с колоннами.
- Они сидели чинно и дискутировали, был ли у Христа особый ангел-хранитель или нет и кто более свят - святой Иосиф или Богоматерь, утверждал Донон.
- Чушь! - возразил Эглофштейн. - Ты так уж хорошо изучил испанских монахов? Жрать и пить - вот их 'свободные искусства'. И если бывали диспуты, так разве что о том, как надо составлять письма, в которых они во имя своего святого патрона вымогали у богатых горожан себе на сало и масло. Наверху, в келье брата-циркатора[35], вы можете найти кучу таких писем!
- Эти нищенствующие монахи умеют пожить! - завистливо вздохнул Брокендорф. - Сколько я ни встречал таких - у любого все девятнадцать карманов его священной рясы набиты хлебом, фляжками с вином, сыром, яйцами, свежим мясом или колбасой. Достаточно, чтобы кормиться две недели. Но вино всегда было плохое. Испанские монахи пьют вино, черное как чернила и годное только таким дуракам, как они!
Он остановился и погрел над углями волосатые ручищи. А холод и впрямь стал невыносимым. Ни печки, ни потолка, и ветер свистел сквозь выбитые стекла. Одни угасающие угольки в медной жаровне. Донон нетерпеливо выглядывал во тьму через окно, но Монхиты все еще не было...
- В Бебенхаузене - одном местечке в Швабии, - рассказывал Эглофштейн, постукивая ногу об ногу, - я стоял однажды с моей полуротой в аббатстве. Мы пили ром и рейнвейн, и обоих напитков было столько, что мы ежедневно мыли ими руки. Ночью мы спали, подстелив под себя ризы. Была лютая зима и такой мороз, что даже вороны замерзали насмерть. Однажды вечером мы затопили камин двумя ветхими стульями для хористов.
- Уходя, вы, верно, должны были заплатить господину аббату по хорошенькому счету!
- Заплатить? - Эглофштейн засмеялся. - Верни-ка шкуру быку, после того как изорвутся сапоги из его кожи! Кто правил тогда в Германии? Всемилостивый курфюрст, его светлость лендграф, высокомудрый магистрат, его милость епископ... И каждый хотел приказывать, финансовые камеры и правительственные коллегии ежедневно издавали новые распоряжения, которых никто не слушался. Сегодня, правда, по- другому, правит один Бонапарт. А все наши князья и графы, пробсты и прелаты должны танцевать под его дудку да еще паясничать, прыгать, как голодные пудели, - вот и все.
- Вот, это должна быть она. Я слышу шаги, - крикнул Донон.
Мы бросились к окну и увидели Монхиту, которая торопливо перебегала улицу - как лунная тень.
- Славная девчонка, - пробормотал Брокендорф, весьма тронутый тем, что Монхита все же сдержала свое слово. - Потушите свет, чтобы полковник ничего не заподозрил!
Мы задули свечи и в темноте ждали, затаив дыхание. Только лунный свет озарял помещение сквозь высокие окна, да из жаровни вылетали одиночные искры. Нам было видно, как напротив в светлой комнате взад и вперед двигалась фигура полковника - словно проповедник репетировал свою речь к воскресной службе. Брокендорф прислонился к столу и начал высмеивать нашего влюбленного командира, исходя высокомерием и злорадством.
- Ха, Уксусная Кружка! Не спишь еще? Думаешь, твоя милочка явится этой ночью?
- Да тише ты, тише! - заклинал его адъютант. - Если дьявол захочет, чтобы тот тебя услышал...
- Пусть слышит, пускай! - крикнул Брокендорф. - Мне жаль старого дурака. Я уж пошлю ему завтра вместо Монхиты другую, жирную старуху, что убирает у меня комнату каждый день. Она - как камбала, и
