Часть вторая
Бегство
Пароход был весь выкрашен серой краской, только на уставленных вдоль палубы вёдрах остались яркие буквы. Но вёдра стояли в беспорядке, и название парохода получалось странное: «ВЛЧКАО».
Пароход пришёл по Каме сверху.
Пока он, пятясь и разворачиваясь, подходил к мосткам, на берегу сгружали с подвод мешки с зерном.
Пассажиров на берег не сошло ни одного. По верхней палубе прогуливался военный в шинели, с красной звездой на рукаве. Две женщины, кутаясь в платки, выбежали было купить большие, как кабачки, огурцы, да раздумали.
Полил дождь, Кама помутнела.
Пароход стоял недолго, минут двенадцать, пока успели перетаскать в трюм мешки с зерном. Мужчина в брезенте закричал что-то с нижней палубы, и сразу торопливо ударил колокол.
В это время от пустой подводы к пристани перебежали две девочки. Одна стриженая, с большими бровями, другая худенькая, с рыжеватой косицей и узелком в руках. Пробил второй короткий звонок. Стриженая — это была Варя — обняла Ганьку, ткнулась ей носом в лицо и прыгнула на мостки. Загремели цепи.
— Куда, куда? А ну, быстро! — прикрикнул на девочку мужчина в брезенте.
Варя шмыгнула со сходней в трюм парохода, её обдало жаром из машинного отделения, и она выскочила обратно на палубу. Пароход уже отвалил от мостков, между ними и пристанью быстро вырастала вода. А Ганя на берегу, протягивая узелок, кричала жалобно:
— Шаньги-то!.. Шанежки забыла-а!..
Пароход повернулся к мосткам кормой. Его сильно качало, брызги взлетали на палубу и тяжело падали в воду.
Варя всхлипнула, пробралась по коридору между каютами, сунулась было в стеклянную дверь салона, испугалась и нырнула опять в трюм. Там она присела на скамейку около иллюминатора и затихла.
Пароход вздрагивал и глухо стучал. Вниз по течению он шёл быстро.
…Варе приснился сон, будто едет она верхом на Боярыне и будто это вовсе не Боярыня, а та самая коза, которую ловили когда-то в Овражках Сергей Никанорович с Вадимом. Варя должна отвезти в лабораторию пробы из шурфов, но она никак не может отыскать лабораторию в лесу. Из-под огромных папоротников выбегают то и дело кроты, вылетают серые совы… Варе страшно, она боится, что дядя Борис Матвеевич будет ругать её, а Спирька, как нарочно, велел поймать одного крота, потому что из них теперь делают рукавицы для раненых красноармейцев. Варя пришпоривает козу, та оборачивает к ней морду и говорит человеческим голосом: «Ничего, успеешь! Вот только шанежки забыли, от бабушки попадёт…» И чуки-чуки-чук!..
— Вставай, девочка, приехали!
Варя открыла глаза. Лампочка на потолке горит тускло, тускло. Над Варей стоит мужчина в брезенте, но лицо у него не сердитое, а, наоборот, ласковое.
— Вставай, девочка. Тебе докуда ехать?
— Мне?
Варя протёрла глаза и встала. Она поняла, что заснула на скамейке, привалившись к тёплой стене, за которой стучит машина.
— Мне ещё далеко, мне в Горький.
— В Горький? Одна, что ли, едешь?
— Одна.
— Что ж так? Без билета небось?
— Без билета.
— Ну, давай. К своим пробираешься? А я думал, может, проспала.
— Нет, спасибо.
Варя села. Уже наступила ночь. Значит, она далеко от пристани, ещё дальше от Сайгатки. И Варя вспомнила…
В начале июля от Марьи Николаевны пришла телеграмма: «Варю оставьте у себя, подробно письмом».
Бабушку Ольгу Васильевну телеграмма уже не застала. Неделю назад Борис Матвеевич, Вера Аркадьевна и Варя проводили её обратно в Москву, бабушку срочно вызвали из отпуска. Варя молча упорно смотрела на неё, но попроситься вместе не посмела.
Поезда шли переполненные. Ольга Васильевна с трудом втиснулась в вагон, чемодан ее передали в окно. В последний раз увидела Варя стриженую седую бабушкину голову, а лица рассмотреть не успела: поезд ушёл почти сразу.
Сайгатка притихла. Как будто всё было по-старому, только стало гораздо меньше народу. Так же по утрам Вера Аркадьевна с Толей выезжали в поле на шурфы, Борис Матвеевич, насвистывая (но не задорно, а грустно), сверял карты, Спирька возил в лабораторию анализы. Всё чаще забегал в клуб председатель посоветоваться насчёт уборки, да совсем редко играла на улице гармошка — только когда провожали призывников на фронт.
Наконец пришло сразу два письма.
В первом Марья Николаевна писала, что они с Наташей остаются в Москве, живут всё в Овражках, и Сергей Никанорович с Вадимом тоже с ними, вместе как-то веселее; георгины привились на редкость, но ухаживать за ними некогда, и пускай Варя поживёт пока в Сайгатке — говорят, ребятишек до седьмых классов всё равно из города всех вывезут. А в общем, надо надеяться на лучшее…
Второе письмо было короткое, скупое: бабушка Ольга Васильевна уже в Москве, помогает эвакуировать школьников, её назначили заведующей интернатом.
За время пути письма устарели. Радио приносило каждый день грустные вести: немцы подошли к Смоленску, Москва отбивала налёты.
Варя плакала, умоляла дядю Бориса Матвеевича отпустить её домой, в Овражки, посадить только на поезд или хотя бы на пароход.
— Это ещё зачем? — сердито говорил Борис Матвеевич. — Матери без тебя забот мало?..
Уехал Толя — его призвали в армию. Маша запрягла Боярыню, сама отвезла его на станцию. Вернулась она суровая, с покрасневшими глазами и сразу ушла на шурфы. А вот Ганька… Не было теперь у Вари лучше друга, чем Ганька!
