— Ненавижу! — сказала Варя. Ганька широко раскрыла глаза.
— Ты чего?
— Ненавижу! Его, дядю Бориса Матвеевича. — Варя вдруг всхлипнула. — Сам здоровый, другие на фронте, вон даже бабушка хочет… А меня не пускает. Я как раз и есть помоложе!.. Я тоже могу конверты клеить… Я тоже… Мама…
И Варя, упав головой на скамью, заплакала так, что плечи её забились под платьем. Ганька погладила Варю, прижалась к ней и тоже хлюпнула. Девочки сидели рядом в том самом чулане, где Варя в первый раз по приезде в Сайгатку встретилась с Верой Аркадьевной. По-прежнему в окно светило солнце, только подсолнух в огороде потемнел и тяжело свесил голову.
— Слушай! — сказала Варя поднимаясь.
— Ну?
— Слушай, Ганя, ты мне друг?
Ганя ещё шире открыла глаза и задышала Варе в лицо.
— Если, Ганька, ты мне друг, я тебе скажу, всё скажу, без утайки! Я всё равно убегу отсюда в Москву, честное тебе пионерское даю и клянусь, если хочешь. Я больше так не могу. Там они все в опасности, — Варя скривила рот, но удержалась, — а я тут… без дела. Я знаю, я хорошо знаю, Вера Аркадьевна и дядя говорят — наши бокситы тоже будут нужны. Ну и пускай, что будут нужны! Им хорошо говорить, а я не могу, ты понимаешь, не могу! — Варя ударила себя в грудь кулаком, Ганька понимающе кивнула. — Гань, ты в субботу повезёшь хлеб на пристань? (Ганя помогала теперь колхозницам.) Гань, ты меня возьмёшь с собой? А там на пароход, я всё разузнала… Нужно только хотя бы до Горького, а оттуда можно поездом. Раз уж здесь не посадят… Я всё решила, ладно, Гань? Поможешь, да?
Ганя плотнее подвинулась к Варе, обняла её, и обе что-то быстро зашептали друг другу.
В пути
Пароход тряхнуло так сильно, что с грохотом подпрыгнул и покатился железный бачок. Варя вскочила на ноги. Солнце било в глаза из люка в потолке. Рядом на скамейке мелко крестилась старушонка с бисерными глазками.
— Что это?
— А кто его знает! Должно, пристань.
От сна в неудобном положении ломило спину, сильно хотелось есть. Варя нащупала в кармане чехол с ножом, зашитую в жакетку пачку денег: пятьдесят рублей Вариных, которые подарила перед отъездом бабушка, и тридцать два — Ганькиных. Зашить их в подкладку посоветовала тоже Ганька.
Варя вспомнила узелок с шаньгами, вздохнула. Старушонка, накрестившись, достала из корзины кусок сала, варёную картошку и, подставив лодочкой ладонь, стала есть.
Варя покосилась на неё, встала и прошла по коридору к лестнице наверх. Навстречу ей вышла девочка в синем, в горошину, платье и тёмной жакетке. Варя сдвинула брови, узнала себя — в стену было вделано большое зеркало.
За стеклянной дверью салона стояли пустые столики и красные бархатные кресла. На одном сидел военный и курил. Варя открыла дверь. Увидела буфетную стойку, за ней женщину в белой наколке.
— Послушайте, — сказала Варя, — у вас нельзя чего-нибудь купить поесть?
— В двенадцать обед будет. Суп и овсяная каша.
— А какая следующая остановка?
— Усть-Камск, не знаешь? Ты из какой каюты?
Варя поскорее вышла. Она сама удивлялась, что до сих пор никто не спросил у неё билета. Все, точно сговорившись, проходили мимо. Она вернулась вниз. Старушонка уже кончила есть и вдруг сказала:
— Теперь, милая, кажный на своём пайке, не наугощаешься. Далеко ль едешь?
— А я и не прошу, — сердито сказала Варя: запах сала щекотал ей ноздри. — Я еду в Горький.
— Так-то, милая. Небось к папаше-мамаше? Чего ж без вещичек, да и сама по-летнему?
— А сейчас лето.
— Уж какое лето, милая, какое лето! Зима на носу, а не лето.
Варя ничего не ответила. Пароход остановился. Она вышла на палубу. С пристани опять тащили мешки, по сходням отстукивали сапоги грузчиков.
Один берег был обрывистый и тёмный от леса, другой — пологий, серо-жёлтый. Варя посмотрела на Каму, и вскрикнула: Кама разлилась как море. Или нет: за ней, сливаясь и гоня волны, спокойно и мощно подходила вторая река. По палубе пробежал мужчина в брезенте.
— Послушайте, здравствуйте, а это там что? — крикнула Варя, размахивая руками.
— Как — что? Волга!.. Давай, давай! — закричал он на грузчиков.
— Значит, Горький уже теперь скоро?
— Эх, да не мешайся ты под ногами! — рассердился мужчина.
С берега к пароходу пробиралась смуглая девочка с частыми косичками. Она несла чёрный противень с жареной рыбой. Варя подумала, распорола подкладку и купила на десять рублей две ладно прожаренные коричневые рыбины.
А к вечеру началось.
Ещё задолго до Казани в пароход набилось столько народу, что Варю затолкали в угол между стеной и скамейками. Женщины с узлами и детьми, пахнущие махоркой мужчины, парни с деревянными сундучками и серыми скатанными одеялами.
Некоторые устроились прямо на полу, на сваленных вещах. Огромный обросший моряк разлёгся на скамейке и громко захрапел. Его попробовали потеснить, он вскочил и заорал что-то диким голосом. Два военных взяли его под руки и увели куда-то. Несколько башкир в полосатых стёганых халатах залезли на скамейку рядом с Варей.
У Вари почему-то после рыбы сразу засосало под ложечкой. Потом стала кружиться голова, а перед глазами всё поплыло, как в тумане. Очень хотелось пить, но воду из железного бачка всю давно вылили в чайники и кружки, а вылезти на палубу Варя побоялась. Она прикорнула к спинке скамейки, сунула под щёку кулак и наконец задремала. И сразу же на неё навалился тяжёлый, чёрный бред…
«Держите её, держите! Это она украла!»
«Да не украла, а убежала. Я вам говорю…»
«Ясно, убежала. Вот и деньги в подкладке, а ещё говорит — готовится в парашютистки».
«Ой, мамочка, волки!»
Серые, чёрные, зелёные камни надо складывать в кучу, а они всё время скатываются вниз. Надо взвалить их на плечи и тащить, как Ганькины мешки с хлебом. И пить хочется…
— Дайте, пожалуйста, пить, дайте пить!..
— На́, девочка, выпей.
Варя открыла глаза. Белая стена, и на лампе — бабочка. А может быть, это листок прилип?..
— Где я?
— Лежи, лежи.
Варя с усилием повернула голову. Если пароход, то почему не качает и нет стука? И где башкиры?
Над головой плакат: «Не пейте сырой воды!», а пониже мелкими буквами: «Остерегайтесь брюшного тифа».
Варя упрямо мотнула головой и села.
— Где это я?
Перед ней на высоком табурете за столом — девушка в белом халате.
