И Аполлон поник, когда объяли Уж не само ль объятье? - холода. Соски его двуглавою горою Лобзаний позабудут горный снег, Застынет кровь в теснине прежних нег, Твердыня страсти станет грудой льда. Тепло не ощутит тепла другого И руки на затылке не скрестит, Когда, навскрыт распахнут и раскрыт, Всем телом ждешь касания чужого. Дождь падает, а отрок возлежит, Как будто позабыв уроки страсти, Но ожидая: обожжет она Внезапным возвращеньем. Надлежит Былому жару быть у льда во власти. Не плоть, а пепел; смерть сильнее сна. Как быть отныне с жизнью Адриану? С империей? Чем горе превозмочь? Кому запеть блаженную осанну? Настала ночь И новых нег не чаешь и невмочь. Ночь вдовствует на ложе одиноком, Сиротствует не ждущий ночи день, Уста сомкнулись, только ненароком На миг окликнув на пути далеком В объятья смерти схваченную тень. Блуждают руки, радость уронив. Дождь кончился, не ведаешь, давно ли, В нагое тело тусклый взор вперив. Лежит он, наготу полуприкрыв Движеньем сладострастья, а не боли. Он, возбуждавший страсть и поневоле, Любое пресыщенье претворив В любовный нескончаемый порыв. Его уста и руки поспешали, Куда едва за ним ты поспевал. Казалось: он тебя опустошал. Усталости не ведая, печали И чувства. Он тебя околдовал, И наставал карнальный карнавал, Взывая окончаньем о начале. 'Любовь моя как пленница была И в муках отдавалась и брала, И боль свила гнездо в ее глубинах. Тебя похоронил великий Нил И выдал нам - и смерть зажала в львиных Объятиях превыше наших сил'. И с этой мыслью страсть его (а страсть Всего лишь память о страстях минувших) Очнулась победительно в уснувших Бессильно чреслах и взыграла всласть. Мертвец восстал, и ожил, и, все ближе, Все ближе подходя, манил на ложе И смертью не смиренная рука Проведала все подступы и входы Туда, где плоть не ведает свободы, Нежна, неосязаемо легка... Парфянцы, вы жестоки и бесстыжи! И вот припал к влюбленному влюбленный, И оба стали стылы и мертвы В слиянности, столь неопределенной, Что каждый поцелуй их воспаленный Был ледяным ожогом, и, увы, Как тени были оба, как волхвы, Как дух живой и дух непогребенный Был каждый - и витал речной травы Вкус на устах, ленивой и зеленой. Туман или иная пелена, Меж Антиноем пав и Адрианом, Дышать им не давали. И, влажна, Скользила по округлостям желанным Рука, в них вызвать пламя не вольна; Бог умер, бог казался деревянным! Он взор воздел и руку в небеса, Но боги были символ безучастья, Иль их неразличимы голоса. Бессмертные! Свою отрину власть я! В пустыню я навеки удалюсь, Меж варваров простым рабом представлюсь, Лишь с отроком, прошу вас, не прощусь, Покуда сам покойно не преставлюсь. Податливую женственность земли Избудьте, не изведав сожаленья. Но ты, Юпитер, внемлющий вдали, Ты, юноше отдавший предпочтенье Пред девою, во имя восполненья Того, чем губы Гебы не могли Откликнуться желаньям в исполненье, Отринь, отец богов, бездушный прах Постылой женской плоти - ив мирах Восставь, поставь над ними Ганимеда! Иль сжал уже в завистливых руках Ты Антиноя? В том твоя победа? Котенком он играл с мужским желаньем И с отроческим - то их сочетая, То чередуя, - и игра такая, Где промедленье сходно с обладаньем, Где загляденье слитно с упоеньем, Неведенье чревато нападеньем,
