И на воспаленную мою голову обрушивает Природа Свое солнце, свой дождь, ветер, ерошащий мне волосы, И все прочее, что придет или должно прийти, а может и не прийти. Сердечники, рабы далеких звезд, Мы завоюем мир, не встав с постели, Потом проснемся - как он тускл и мрачен, Потом мы встанем - мир уже чужой, Из дома выйдем - мир окажется Землею, а к ней в придачу Галактика, и Млечный Путь, и Бесконечность. (Ешь шоколадки, девочка, Ешь шоколадки! В них заключена вся мудрость мира, Кондитерская наставляет лучше, чем все религии. Ешь, маленькая, грязная девчонка! О, если б я мог так самозабвенно, так истинно, как ты, жевать конфеты, Но, золотистую фольгу сдирая, я мыслю И шоколад роняю наземь, как выронил когда-то жизнь свою.) А что останется от горечи сознанья, что я никем не буду? Стремительная скоропись стихов, Парадный вход, ведущий в Бесконечность. Но я, по крайней мере, посвящаю бесслезное презренье самому себе, И я, по крайней мере, благороден хотя бы в том движении, которым Швыряю ветошь самого себя в бесстрастное течение событий И без сорочки дома остаюсь. А ты утешительница! Тебя нет и поэтому ты утешаешь, То ли греческая богиня, задуманная как ожившая статуя, То ли римская патрицианка, невыносимо благородная и несчастная, То ли прекрасная дама трубадуров, разряженная и изящная, То ли маркиза восемнадцатого столетия, оголенная и недоступная, То ли кокотка, знаменитая во времена наших отцов, То ли неведомое мне современное - сам не знаю, кто ты, Но кто бы ты ни была, в каком бы обличье ни явилась, если дано тебе вдохновить меня, вдохнови! Ибо сердце мое вычерпано до дна. На манер заклинателей духов заклинаю себя самого И ничего не нахожу. Подхожу к окну и с непреложной ясностью вижу улицу, Вижу лавки, вижу тротуары, вижу катящиеся автомобили, Вижу живых, покрытых одеждой существ, бегущих и сталкивающихся, Вижу собак - они тоже и несомненно существуют, И все это гнетет меня, словно приговоренного к ссылке, И все это - как и все вообще - чужеземное. Я пожил, я выучился, я полюбил, я даже уверовал, Но нет такого бродяги, кому бы не позавидовал сегодня лишь потому, что он - это не я. Гляжу на лохмотья, на язвы, на притворство И думаю: должно быть, ты никогда не жил, не учился, не любил и не верил (Потому что вполне возможно, ничего этого не делая, создать реальность всего этого), И, должно быть, ты всего лишь жил-поживал, как ящерица, у которой оторвали хвост, А что такое хвост для тех, кто ящерицы ниже? Я сделал из себя, чего и сам не знал, А то, что мог бы сделать из себя, не сделал. И выбрал домино себе не то, В нем приняли меня совсем не за того, а я не отрицал и потерял себя. Когда же маску снять я попытался, Она так крепко приросла к лицу, что долго ничего не выходило. Но все же я сорвал ее и, в зеркало взглянув, Увидел постаревшее лицо. Я пьян был и не мог надеть костюм, который раньше мною не был сброшен. Я маску сбросил, уснул в швейцарской, Как безобидный пес по милости привратника. Чтоб доказать возвышенность свою, я допишу историю. О музыка,- стихов моих бесполезных основа, Вот бы найти тебя, обрести тебя, А не стоять перед табачной лавкой, Сознание того, что существую, швырнув себе под ноги, как коврик, Как коврик - о него споткнется пьяный или телок, украденный цыганом, Не стоящий на рынке ничего. Но вот хозяин к двери подошел и стал у двери. Я на него гляжу вполоборота, и затекает шея
