в силах оторвать восхищенного взора от бездонно-синего вечно вращающегося неба, повторяя снова и снова: куда мне, слабому, уродливому землянину!..
Когда машина проехала мимо вахтерской будки, из которой махнул рукой заспанный страж, и остановилась у нашего подъезда, Вера крепко спала, чтобы не будить, мне пришлось взять её на руки и внести домой. Там, не открывая глаз, она переоделась в ночную сорочку, прижалась ко мне, провалилась в глубокий сон и тихонько, по-детски засопела. В такие минуты словно солнце вставало из-за черной кромки леса, меня обдавало теплым светом, и тяжелая ледяная глыба на сердце быстро таяла, обида и оскорбление испарялись, даруя невесомую лёгкость прощения. Ко мне доверчиво прижалась чуть подросшая хрупкая девочка, которая нуждается в защите, а я по-прежнему защищаю её от всех мыслимых врагов, видимых и невидимых, от несчастий и боли, от холода и темноты. Я погладил её поникшую голову, положил свою огромную ладонь на тонкую, теплую беззащитную шею и чуть слышно зашептал:
– Помнишь, как мы ходили в лес и там на поляне легли на траву, – Вера на миг открыла глаза, чуть заметно сквозь сон кивнула и снова закрыла. – Этот первый миг погружения в естественную жизнь природы всегда несколько ошеломляет: наша привычная суета исчезает, и ей на смену приходит покой, в котором открывается нам столько необычного, что дух замирает. Глаза наблюдают, как распрямляется примятая нами трава, по которой бегают крошечные существа, вовсе не нуждающиеся в нас, так же без нашего участия по неведомым законам из травянистой теплой земли вырастает ствол дерева, по которому там под корой поднимается вверх животворящий сок, он наполняет упругостью ветви, листья и плоды, испаряет в атмосферу ароматы и кислород для нашего дыхания. Всё это происходит без человеческого участия и для продолжения нашей жизни. Дерево не бегает, не ездит в поисках развлечений, оно тихо и мирно делает своё дело, привнося свою лепту в огромный поток жизни.
Я глубоко вздохнул, мне вдруг представилось, что и без меня, и без этой теплой, родной, уютно спящей женщины, вполне успешно могла бы продолжиться жизнь, но если уж случилось и нам жить на нашей прекрасной больной земле, то, наверное, в этом есть какая-то всеобщая вселенская потребность. Снова вздохнул, уже облегченно и снова зашептал:
– Мне хочется стать таким большим деревом, чтобы защищать тебя от летнего зноя, пыльного ветра, зимней вьюги, дарить тебе прохладу тени, сладость плодов и чистый природный воздух для свежего дыхания. Ведь это же так красиво: делать предназначенное тебе дело, выполнять малую часть всеобщего созидания – и без требований славы и почестей, тихо и мирно, естественно, как мать ухаживает за ребёнком. Ты спи, любимая, я знаю твои слабости и несовершенства, мне известны так же источники твоих несчастий, но так же и способ справиться со всем этим хаосом в нас. Кому-то надо прокладывать дорогу и вести по ней людей, кому-то необходимо их оберегать, кормить и одевать – пусть это буду я. И ещё мне кое-что известно, что даёт мне силы любить, терпеть и идти вперед: я знаю, что со временем все мы станем очень красивы, причем, не только лицом и телом, но и душой; то, что мы сейчас получаем с таким трудом и теряем с такой легкостью, там, после победы добра над злом, станет нормой, и мы так же естественно, как дерево, будем жить новой прекрасной жизнью. Спроси ребенка и спроси старика, такая уж ли долгая наша земная жизнь? Дитя ответит, что впереди целая вечность, а старик скажет, что жизнь пролетела, как один миг. По сравнению с вечностью, все наши земные годы – секунда; по сравнению с будущим вечным блаженством все наши земные несчастья – комариный укус. Придет время, и мы все будем вспоминать время, проведенное на земле, как ничтожно малый урок смирения, по сравнению с которым огромная, необъятная вечность – безбрежный океан блаженной любви. Ради этого можно немного и потерпеть, не так ли? А пока ты спи, пока ты еще можешь, как маленькая девочка слегка поиграть и пошалить, ведь рядом с тобой есть большие добрые дяди, которые не дадут тебя в обиду. Спи спокойно, девочка, ты под защитой.
«Дитя, жена моя» спала, прижавшись ко мне; небо на востоке светлело, а ко мне сон заглянуть не спешил, хоть выспаться мне было необходимо, как космонавту: впереди сутки дежурства в режиме повышенной угрозы.
Существовало еще одно тайное препятствие, которое несколько смущало. Дело в том, что охраннику полагается носить огнестрельное оружие, которое он обязан применять в критических обстоятельствах. Иными словами, надо мной в моей работе постоянно довлела возможность убийства человека, даже если это враг моего хозяина и мой потенциальный убийца. Когда я думал об этом, в памяти всплывали слова из «Песни сентиментального боксера» Высоцкого: «бить человека по лицу я с детства не могу» – это говорил боксер на ринге, которого беспощадно избивал крепкий настырный сибиряк Будкевич. Как известно, боксер-гуманист выиграл тот бой, так и не ударив соперника, но только потому, что Будкевич выбился из сил и упал: «Вот он ударил раз, два, три – и сам лишился сил; мне руку поднял рефери, которой я не бил». Еще кое-что вспомнилось. Жил на земле такой старец, Серафим Вырицкий, который повторил подвиг своего святого предшественника Серафима Саровского: он так же отстоял во время войны на камне тысячу дней и ночей с мытаревым воплем. Так вот у Вырицкого подвижника был ученик, который уходя на войну, на коленях просил старца помолиться о том, чтобы ему не пришлось никого убивать. По молитвам святого он прошел войну в санитарном батальоне и никого не убил. Вот бы и мне так, думал я.
Этим утром я заступал на смену. Прежде чем появиться на работе, я успел заехать в церковь, где мне удалось поговорить с батюшкой. Он велел заказать сорокоуст на всех охраняемых мною людей, а мне – непрестанно ограждаться Иисусовой молитвой, а в случае особой опасности прочесть «Да воскреснет Бог…» Потом он меня благословил, внимательно посмотрел в глаза и уверенно сказал: «Всё у тебя будет хорошо!» – и я вышел из уютного храмового полумрака в сверкающее утро.
Пока промаргивал солнечные зайчики, вспомнил непривычную картину. То есть непривычной такое стало лишь недавно, когда люди, заработав большие деньги, замкнулись и перестали жить открыто. А просто сегодня у входной двери нашего подъезда сидела старушка, закутанная в шотландский плед, на невесть откуда взявшейся раритетной табуретке цвета вылинявшего на полуденном солнце бирюзового неба – и, закрыв глаза, подставила лицо первым лучам солнца. На этом увядшем лице в глубоких морщинах светилось ну такое блаженство: видимо,
