— Устала. я что-то с этой перестановкой, — вяло проговорила она.
Протянув руку, придвинула стул и села, посматривая на пол, на поцарапанные половицы.
— Вымыть надо как следует пол. Отдохну вот немного — и вымою.
Все я подмечал остро и заметил: мать не смотрит прямо на Роберта Ивановича — отводит взгляд в сторону.
Тот сидел у стола, положив на него руку, и посматривал то на буфет, то на портрет деда, висевший на стене, то вдруг пристально рассматривал узоры на клеенке.
Вскоре он засобирался уходить, но собирался очень долго: мямлил про какие-то дела, а от стола отойти никак не решался. Стоял у стола и водил пальцем по узорам клеенки.
Приподняв голову, мать посмотрела на него и сказала:
— Заходите, Роберт Иванович, — покосилась в мою сторону. — Всегда будем рады.
Неожиданно засмеялась — весело так, озорно — и быстро, упруго поднялась со стула:
— Знаете что?.. А я вас провожу немного. Погода хорошая — грех не пройтись по свежему воздуху. Пол вымою потом. Сейчас вот приведу себя в порядок — и провожу.
3
Несколько дней спустя, прибежав под вечер домой, я еще в сенях услышал игру на гитаре, громкое пение; подумалось: в доме на полную мощность включили радио. В прихожей догадался — радио играет у нас. Но меня удивила бабушка Аня: она стояла у открытой двери в свою комнату, прислонясь спиной к косяку, и с мечтательным выражением лица слушала пение, как будто не могла пойти к себе и там включить радио.
Едва я застучал у входа ботинками, отряхивая снег, как она заворчала:
— А потише ты не можешь?
Тогда я понял: это не радио — голос был живым, звучал чисто, без обычной хрипоты репродуктора.
В комнате, на моей кровати, выпрямив спины и положив на колени руки, сидели мать и Аля, ну прямо как в первом ряду на концерте, а поодаль, спиной к двери, восседал на стуле Роберт Иванович. Сидел свободно, закинув ногу на ногу, будто совсем свой человек в доме; держал на коленях гитару, чуть клонил голову с аккуратно подстриженным затылком — стрижка была свежей, сегодняшней, обостренно подметил я, под затылком еще краснела от бритвы узкая полоска кожи, — осторожно перебирал струны и пел. Но вот что он пел, о чем — я сразу и не смог уловить: слова не доходили до сознания, казались не по-нашему чужими, тягуче-грустными; совсем не к таким песням привык я за годы войны и, вслушиваясь, напряг слух, пораженный шальной мыслью: а не по-немецки ли он поет? Но тут разобрал: «...далекий благовест заутреннего звона пел в воздухе, как тонкая струна», — хоть и не очень понятные, но русские слова.
Заметив, с каким восхищением смотрит на Роберта Ивановича мать, я вдруг захотел протопать по комнате к письменному столу, застучать каблуками по полу; должно быть, я уже занес ногу или подался телом вперед, потому что Аля с укором покачала головой и приложила к губам палец.
Роберт Иванович почувствовал, что за спиной кто-то стоит, и перегнулся через стул, поставив гитару на пол, — струны ее трепетно, тихо пропели.
— А-а... А какие песни ты любишь? — улыбнулся он. — Заказывай.
Охрипшим от волнения голосом я сказал:
— Вставай, страна огромная... — и замер, затаил дыхание, ожидая, что глаза этого немца гневно сверкнут и уставятся на меня, как два пистолетных дула.
Роберт Иванович развернулся ко мне вместе со стулом, поднял гитару и вновь тронул струны, но не так осторожно, как раньше, а словно вмиг окрепшими пальцами. Знакомая музыка, как всегда, все во мне всколыхнула, обдала щеки жаром, а когда он запел, да так близко, совсем рядом, так чисто, как я никогда не слышал по радио: «Вставай, страна огромная, вставай на смертный бой с фашистской силой темною, с проклятою ордой...» — то плечи сами собой расправились, грудь поднялась, я выпрямился у двери, ощущая, как тяжелеют мускулы на руках, наливаются зрелой мужской силой.
Чтобы скрыть волнение и отделаться от наваждения, я — как только Роберт Иванович закончил петь — быстро прошел к письменному столу и буркнул, перекладывая на столе тетради и книги:
— Уроки еще не все приготовил.
Затихающим колоколом в голове продолжала звучать песня, еще приходилось делать усилие, чтобы не вздохнуть глубоко-глубоко и самому не пропеть: «Пусть ярость благородная вскипает, как волна...» — когда я услышал голос матери, доносившийся словно издали, из густого тумана:
— Пойду переодеваться. Нам пора, Роберт Иванович.
Она походя взъерошила мне волосы:
— У нас билеты в театр. Ты не скучай без меня. Ладно?
Прикосновение матери почему-то показалось неприятным.
Переодеваясь в другой комнате, мать спокойно разговаривала с Алей, а у меня изнутри поднималась дрожь, от нее зазнобило спину; к тому же мне казалось, что Роберт Иванович, оставшись один на один со мной, так и вперился взглядом в спину, и я не выдержал — решил уйти и постоять пока в кухне.
В прихожей ко мне прицепилась бабушка Аня:
— Кто это, Вова, у вас? — она сгорала от любопытства.
Я хмуро ответил:
— Немец один знакомый. Вольф.
Глаза у бабушки Ани стали такими, точно я выскочил в прихожую голым.
— Его серьезно спрашивают, а он... — она тяжело вздохнула. — Совсем грубияном становишься в последнее время.
В кухню торопливо вышла мать — сполоснуть руки. Она надела свой лучший черный костюмчик, белую блузку. От матери пахло духами.
— Кто это, Оленька, у вас пел? — спросила бабушка Аня.
Руки матери настороженно замерли под струей воды:
— Студент музыкального училища. А что?
— Он так пел... — бабушка Аня блаженно прижала руки к груди. — Давно я такого пения не слышала.
Закрыв кран, мать встряхнула руками над-раковиной.
— Правда, хорошо? — спросила она, потянувшись за полотенцем.
— Просто великолепно пел он старинные русские романсы. Я ведь в молодости многих больших певцов слушала. Посчастливилось. Верь мне — у него настоящий голос.
Мать весело, просветленно засмеялась:
— Верю, тетя Аня. Верю, — и неожиданно обняла ее, быстро коснулась щекой ее щеки. — Спасибо вам.
Оживленно застучала каблуками по полу, порывисто распахнула дверь в комнату и оставила ее открытой:
— Я готова.
Роберт Иванович растерянно повертел в руках гитару:
— Куда бы повесить? Неудобно как-то с ней идти в театр.
Бегло осмотревшись, мать посоветовала:
— Да вон на стену за буфетом, по-моему, там и гвоздь есть.
Между буфетом и стеной образовался маленький закуток, и там действительно был вбит гвоздь — старый, измазанный мелом. Роберт Иванович повесил гитару, она покачнулась, тренькнула и утвердилась за буфетом; до нашего переезда из старого дома гитара обрела за буфетом постоянное место и быстро мне опротивела: со всеми семью струнами — от самой толстой, витой, золотистой, до самой тонкой, серебряной, — с черным своим грифом и с лакированной, глянцевито-коричневой декой.
Весь вечер я бессмысленно ходил по комнате, так и не сев за уроки, выходил в прихожую, хлопая дверью. От моих шагов, от дверных хлопков гитара за буфетом побрякивала, струны ее постанывали, звуки
