— Сбегай, — отец протянул деньги.
Уже с утра на базаре было многолюдно, шум оттуда слышался издали. Вблизи ворот на прежнем месте стоял слепой старик в старой шапке, в таком же продранном полушубке, но людей возле него не было, никто не протягивал старику помятых пятерок, а морская свинка, похоже, пригрелась у него за пазухой и уснула. Проходя мимо, я мимолетно подумал, что давно заметил: после войны желающих погадать значительно поубавилось — старик часто стоял в одиночестве.
Домой я бежал с полной горстью папирос.
Открыв мне дверь, бабушка сразу подалась к кухне, но посреди прихожей остановилась и прижала к вискам пальцы. Лопатки у нее заострились, и халат на спине слегка вздулся двумя бугорками; чуть позже мне показалось, что плечи и руки бабушки мелко подрагивают, словно ее обдуло холодным воздухом из сеней и она не может согреться.
Едва я пошел к комнате, как она заступила дорогу и сказала:
— Постой. Постой здесь.
И положила мне на плечо руку.
— Баб, что с тобой? — я показал папиросы. — Папа просил купить.
— Подожди. Постой, — рука бабушки была холодная, как ледышка.
Я решил вывернуться, но она с силой вцепилась в плечо.
— Да такие не раз в меня стреляли, — внезапно услышал я тяжелый голос отца.
Глухо, но отчетливо, веско ответила мать:
— Нет, не такие. Фашисты.
Отец закричал там, в комнате — за закрытой дверью:
— Все они одинаковые!.. Фашисты! Недоноски! Всех стрелять надо, чтобы и запаха их на нашей земле не осталось!
— Не кричи, — сказала мать.
— Где он сейчас отирается? Неужели ты не понимаешь, что стоит мне слово сказать, как он исчезнет, испарится... Пальцем лишь шевельну.
— Ты не сделаешь этого, — спокойно сказала мать.
— Где он?
— Ты не сделаешь этого.
— Так я тебя пристрелю! Здесь! Сейчас! На месте!
Холод проник мне до самого сердца.
— Стреляй! — в голосе матери послышался вызов.
Рванувшись к двери, я потянул за собой бабушку, она отпустила плечо и, едва не упав, судорожно захватала пальцами воздух.
Всегда до оторопи берет жуть, как только я вспоминаю огромную черную дыру ствола пистолета, нацеленного в лоб матери, и белый, бескровный палец отца на спусковом крючке.
Язвительно, так и нарываясь на пулю, мать сказала:
— Ну же — стреляй... Если сможешь.
Оглохший от выстрела, с такими тяжелыми ногами, что и не оторвать их от пола, я стоял у порога и смотрел, как плавают, кружатся в воздухе над столом мелкие пылинки мела — словно снег падал в комнату сквозь пробитую пулей дыру в потолке; в ушах звенело, но в этом звоне вроде бы отчетливо слышался голос отца, упрямо повторявшего одно и то же — в который уж раз повторявшего! — как на испорченной патефонной пластинке, когда игла крутится и крутится на одном месте: «Сутки тебе на размышления. Решай сам — уедешь со мной или останешься здесь... с этой... Сутки на размышления... Решай сам... Сам...»
От волнения ладонь вспотела, папиросы размокли и табак превратился в рыжее месиво.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
1
Утренние события так потрясли меня, что я ходил оглушенным, и в памяти начисто стерлось, как прошел день после объяснения матери с отцом. Что делали все наши? Что делал я? Осталось лишь ощущение потерянности да смутное воспоминание о том, как я сидел один во дворе под кустом сирени. Видимо, все еще было утро: мать пока не ушла на работу. Форточка в комнате была открыта, и я слышал, как кричала, закатывала матери истерику бабушка, как — чуть позднее — о чем-то горячо говорила Аля. Голос матери до меня не доходил, и я догадывался: она или отвечает очень тихо, или просто молча сидит с замкнутым выражением лица.
Голоса в комнате давно затихли, а я все сидел на скамейке — бездумно срывал с куста остатки засохших листьев и машинально растирал их пальцами, так что в конце концов от этой трухи пожелтела ладонь.
Вслед за тем сразу вроде бы наступил вечер, и все наши, кроме матери, сидели у бабушки Ани с таким видом, словно в доме лежит тяжело больной человек или даже покойник. О чем тогда говорили взрослые? Помню слова отца, произнесенные с обидой: «Опять я попал из-за нее в дурацкое положение, — он не удержался от упрека. — Почему не написали обо всем, чтобы не приезжал и не испытывал такого унижения». Бабушка сразу отозвалась: «Да кто же, Коленька, мог такое предвидеть?» Аля спокойно, даже слегка насмешливо сказала: «Уверяю тебя, ничего и не было и не могло быть: просто она ему очень помогла в трудную минуту, вызволила из тяжелого положения, вот он и приходит к нам в гости. Если захочешь, все, все можно исправить — только от тебя это зависит». Отца, кажется, чуть не затрясло от злости: «Ты и тогда меня уверяла, что ничего нет!» — «Так ведь проверяли...» — ответила Аля. «Проверяли главное, а не где и с кем она за углом встречалась, — сердито ответил отец. — Правда, я было поверил ей, но теперь вижу — зря поверил». Покачав головой, Аля проговорила: «Ерунду говоришь. Лучше бы еще раз спокойно побеседовал с Ольгой». — «Ну уж нет! — выкрикнул отец. — Даже если она с ним всего лишь раз прошлась под руку, то всю жизнь мне будет казаться — от нее этим другом пахнет. Я этот запах за версту чувствую! — Он молча посидел, успокаиваясь, и задумчиво добавил: — Все равно бы приехал. В глаза ее посмотреть... Да и Володя — не оставлять же его».
Слова отца как бы разбудили меня. «Надо решать...» — подумал я и сразу вспомнил, что все, собственно, уже решено: днем мы с отцом укладывали в его объемистый чемодан, освобожденный от свертков, консервных банок и бутылок, мои вещи, точнее сказать, нет, не укладывали, а горой набросали туда мои штаны, рубашки, учебники... Чемодан не закрывался, крышка вспухла от груды вещей, отец рассердился: «А-а, да потом все уложим», — и так пнул чемодан, что он, прошаркав по полу, влетел под кровать и тяжело стукнулся под ней об стену. Под кровать и я запнул несколько выпавших на пол учебников.
Когда я подошел к нашей комнате, то за дверью проскрежетали, глухо пробухали часы в дубовом футляре, и я чего-то испугался до дрожи и рывком открыл дверь.
В комнате спокойненько сидела мать и штопала мой носок, натянув его на шляпку деревянного грибка.
— Это ты, — сказала она. — Ну, побудь со мной, раз пришел.
Немного стесняясь матери, я глянул в сторону кровати, потом — на письменный стол; она перехватила мой взгляд и засмеялась:
— Чего это вы тут нечто вроде погрома устроили? Уж не угощал ли тебя отец своим трофейным ромом?
В комнате было убрано, под кроватью ничего не валялось, а учебники обычной стопкой возвышались на письменном столе.
Ответа мать и не ожидала, я это знал, чувствовал и молча присел к столу по другую сторону. Сидел, не в силах прямо на нее посмотреть, и думал о том, что утром не спеша аккуратно уложим с отцом вещи в
