эти отдавались во мне раздражением; я даже стал ходить тише, чтобы не тревожить ее, но все равно слышал легкое дрожание струн и невольно косился в сторону буфета, словно за ним притаилось живое существо.
Выключив свет, я лег в постель и накрылся с головой одеялом, но все казалось — я словно улавливаю дыхание этой гитары. На кровати я проворочался до возвращения матери. У порога она сняла туфли, осторожно прошла, боясь меня разбудить, к своей кровати и разделась впотьмах; едва мать улеглась, как на душе у меня стало спокойнее.
Утром я встал как после противного, нудного сна, который почти забылся, но оставил мутный осадок. Хотелось поскорее пойти и умыться, даже облиться в ванне холодной водой, почистить зубы. Но только я вышел в прихожую и тихо закрыл за собой дверь, как отчетливо услышал — по ступеням крыльца кто-то поднимается, ступая с тяжеловатой уверенностью. На крыльце человек затопал, застучал ногами, по всему — в сапогах с подковками, зашаркал подошвами. Радостное предчувствие так и вынесло меня в ту сторону, и я, как был — в одних трусах — выскочил в стылые сени, открыл наружную дверь. Так и есть... Отец! Он стоял на крыльце с двумя чемоданами в руках и улыбался. Все тревоги забылись начисто, когда я повис у отца на шее. А он даже не пригнулся, не опустил чемоданы — стоял крепко и посмеивался; потом сказал:
— Простынешь... Пора в дом.
Первым ворвавшись в прихожую, я закричал:
— Мама! Папа приехал!
Никто еще не ушел на работу: все только-только проснулись, собирались умываться и завтракать. В прихожую вышла бабушка Аня, всплеснула руками и ойкнула, выбежала моя бабушка, сухая и легкая, засеменила к отцу.
Вышел Юрий, полураздетый — в брюках и майке — неторопливо пошел к нам, протягивая обе руки:
— С приездом, с приездом...
Выглянула из комнаты Аля, засмеялась:
— Колька! Ты почему телеграмму не прислал, сумасшедший такой? — И подалась обратно, крикнув: — Оденусь сейчас.
Вышла тетя Валя, празднично заулыбалась.
Но матери что-то не было видно.
Взволнованный встречей с родными, толпившимися возле него, отец, возвышаясь среди них на целую голову, поднял руки так, точно хотел обнять всех разом. На его груди, под распахнутой шинелью, поблескивали ордена, на шинели и кителе сверкали начищенные пуговицы, на плечах горело золото погон.
— Привести себя в порядок с дороги надо. Распаковаться вот... Я тут кое-что привез... Отпразднуем вместе победу... — растроганно говорил он. — Для вас, правда, победа давно наступила. А для меня — почти только что... Второй раз теперь ее вместе со мной отпразднуете...
Еще раз развел руки, словно всех обнял, и поднял чемоданы.
Сунувшись вслед за отцом в комнату, я увидел мать и слегка удивился, что она такая побледневшая и стоит у кровати неподвижно, очень уж как-то прямо, придерживает у горла ворот старого платья и теребит его пальцами.
Отец поставил чемоданы на пол и шагнул к ней:
— Ну — здравствуй! — обнял мать за плечи и поцеловал. — Видишь — наконец-то вырвался.
Странно, но мать не обняла его, даже больше — не шевельнулась, когда он поцеловал ее, не убрала от горла руку, а еще сильнее прихватила пальцами ворот, и острый локоть уперся отцу в грудь, словно мать слабо отстраняла его от себя.
А отец ничего не замечал.
— Понимаешь ли, меня всего на трое суток отпустили — семью привезти. Первые уже идут... — быстро говорил он. — Все надо успеть сделать: и победу отпраздновать и собраться в дорогу. Старых друзей еще хочу повидать. Как они тут живут? Пожалуйста, сегодня же утряси все с работой. Если какие осложнения появятся — помогу. Володины документы надо взять из школы... Времени, в общем, в обрез.
Лицо матери совсем побледнело, она стояла у кровати вроде бы такой ослабевшей, так нетвердо держалась на ногах, словно впервые поднялась с постели после долгой, изнурительной болезни, и я опять заметил у нее на носу и на щеках возле носа бледные следы веснушек.
Озабоченно оглядев мать, отец нахмурился:
— Вид у тебя что-то болезненный. Плохо спала? Или недомогаешь? Ничего — я тебя вылечу. Ром у меня есть отличный, — он небрежно пнул чемодан. — Здесь лежит. Все болезни вылечивает.
Она так сжала ворот платья у горла, что показалось — ей очень холодно.
— Ром... Какой еще ром? Что ты говоришь, Коля?
— Трофейный ром. Выдержанный, между прочим, и такой, знаешь, забористый, что все болезни снимает.
Она тихо спросила:
— А больше ты мне ничего не хочешь сказать?
Отец засмеялся:
— Очень многое. Многое, многое... — поднял чемоданы и осмотрелся, куда бы их поставить. — Но впереди — целая жизнь. Еще наговоримся.
— Как знаешь... — с явным отчуждением проговорила мать.
Тогда отец грохнул чемоданы на пол и резко повернулся к ней:
— Что происходит? Объясни!
— Разве мне надо что-то объяснять?
Отец посмотрел с изумлением:
— Ничего не понимаю.
— Вот и тогда, наверное, — разозлилась мать, — когда во время войны приезжал, ничего ты не понял.
Едва заметно пожав плечами, отец задумался, но тут же лицо его разгладилось.
— А-а, вот о чем вспомнила, — догадался он. — А я давно все забыл, честное слово, будто сто лет с тех пор прошло...
— Вот как — забыл, — в голосе матери прозвучало отчаянье. — Но я-то, Коля, помню и все время жду...
— И зря, что помнишь, — перебил отец. — Все закончилось хорошо, товарищи разобрались правильно и написали мне, так что успокойся, зла на тебя не держу.
Глаза матери изумленно округлились:
— Зла не держишь? — она чуть-чуть попятилась. — Как это понимать, что ты зла на меня не держишь?
— Просто так и понимать надо, как сказано. Да и что, собственно, такого случилось? Ну ошиблись — письмо там какое-то дурацкое к ним поступило... Но и поправили ошибку. Чего же еще тут объясняться? — отец, чувствовалось, терял терпение. — Война все-таки шла, если помнишь, не до тонкостей, знаешь ли, было...
— Не надо свои грехи за счет войны списывать, — поморщилась мать.
Отец рассерженно выпрямился — ордена на его груди рассыпались с приятным звоном.
— Какие еще грехи? Я ни с кем за углом не встречался, по кино не бегал... Времени на это не было. В Ленинграде жил. Не в тылу.
Пристально посмотрев на него, мать твердо сказала:
— Нет, Коля, нам надо серьезно поговорить.
— Хорошо. Давай поговорим, — отец явно сдерживал себя, боясь вспылить. — Хотя, должен заметить, не ко времени что-то ты эти разговоры затеваешь...
Он похлопал по карманам и чуть ли не выругался:
— Вот ведь... Все папиросы выкурил, — посмотрел на меня. — Поблизости где-нибудь можно купить, чтобы недолго?
— Можно. На базаре. Недалеко.
