для нас тогда они имели огромное значение.
Так вот, сидим мы, значит, с Катей на горшках и рассуждаем, что мы уже с ней очень взрослые и совсем большие, потому что давно не писаем в штанишки, а сами садимся на горшок. Катя меня спрашивает, а не боюсь ли я большого черного «бабая», который приходит к детям по ночам, когда они не хотят спать. Я ей отвечаю, что не боюсь, потому что мама мне читает перед сном книжки, где нет «бабаев», а где есть прекрасные принцы и принцессы, а это красиво и вовсе даже не страшно.
Потом нас посадили за стол кушать овсянку с малиновым вареньем, и Катя мне рассказала, что влюбилась в соседского мальчика по имени Амадин. Мне показалось, что Амадин — это что-то очень близкое к сказочному Алладину; так близко, что я Кате позавидовала. И спросила ее: а за что влюбилась? Она пояснила: за то, что он «беленький». Я видела этого мальчика и помню, что он был очень смуглым, почти черным. Но раз Катя видела его беленьким, то, конечно, это потому, что у них любовь, и я за это Катю очень серьезно стала уважать.
Из моего счастливого детства, из сказок и былин, из взрослых разговоров, из моих собственных наблюдений воображение вылепило сверкающий идеал принца моей мечты. Ах, что за мужчина это был! Ну, все при нем, все в наилучшем виде: и красив, и силен, и богат, и щедр. А еще умен, элегантен, остроумен. И, конечно, добр и великодушен.
Вот мы с ним стоим в большом соборе, нас венчают. На мне восхитительное белое платье из белых воздушных кружев с такими, знаете, чудными волнами, ниспадающими, низвергающимися вниз, как водопад Виктория, к белым лаковым туфелькам на высоком каблучке. Фата — тоже вся такая пенистая и летящая — наполовину скрывает от множества восторженных взоров мое счастливое с легким румянцем безукоризненно намакияженное лицо. Мой принц, мой возлюбленный, мой повелитель, мой паж, мой верный раб стоит рядом и не может отвести от меня синих блистающих глаз. Одет он, конечно же, в дивный темно-синий тонкой шерсти костюм, белоснежную, слегка отдающую в синеву сорочку с небольшим воротничком, из-под которого гибкой змейкой струится шелковый галстук фиолетового оттенка. Его темно-шатеновые волосы уложены волосок к волоску спереди назад, с левым безукоризненной линии пробором. Над нашими головами (у меня совершенно невообразимая, не поддающаяся никаким описаниям прическа) свидетели держат золотые (я как-то видела все это в кино) венцы, сверкающие драгоценными камнями. Священник нас благословляет — и мы становимся супругами. Нет, не просто там какими-то, а счастливыми супругами. То есть нас уже навечно связывают узы, и мы всю жизнь их несем: в радости и в печали, в здравии и в болезни...
Первую примерку своего идеала я произвела на Юрике. Он имел красивую физиономию, щедрость и богатых родителей. Мне казалось, что, поработав над этой сырой глиной руками вдохновенного скульптора, я долеплю его до нужной мне кондиции. Терпеливо и трудолюбиво, день за днем, свидание за свиданием я ваяла. Юрик уже проявлял первые симптомы интеллекта, начал почитывать кое-какие серьезные книги, даже чавкать за столом переставал, иногда... В качестве оплаты за свой каторжный труд прилежного ученика он потребовал... ну, того самого. Со мной это было впервые. Я тогда остолбенела и тоненьким голоском запищала: «Вы меня огорчили. Вы меня очень сильно огорчили. Зачем вы поступаете так нехорошо с доверчивой девушкой? Я сейчас заору!..» Видя мою готовность к этой шумной процедуре, Юрик испугался и совершенно по-мужски сбежал.
А через несколько дней появилась на нашем недавно еще совместном с ним пути такая же, как он, фифочка без царя в голове. Как я эту ее особенность раскрыла? Да очень просто: по шляпке. Эта глупышка мне своей шляпкой хотела доказать, что она чего-то стоит. Ха! Три раза. Это она мне будет рассказывать, что такое шляпка и как и для чего ее носить! Да если ты носишь шляпку, то это сразу видно. Здесь ты раскрываешься как личность. Это же целый пласт жизни, если хотите! Она мне про шляпки! Это же просто смешно. А сама нахлобучила ее по самые выщипанные бровки. Словом, моим трудам, моему творческому дебюту не удалось увенчаться... венчанием.
Первый мужчинка всегда комом, подумала я. И нашла себе другого. Этого второго претендента на высокое звание Принца моей мечты звали Эдвардом. Работы с ним было поменьше, хотя... Нет, внешность он имел вполне приличную, и уже до моего судьбоносного вмешательства в свою жизнь умел острить и красиво говорить. Больше всего уважал силу таких жизненно важных органов, как ум, руки с ногами и кошелек. Проживал мой очередной избранник в семье, в которой ценили умение зайти в нужное учреждение с заднего входа и вполне законно вынести оттуда все, что им нужно, в необходимом ассортименте и количестве. Эдик это умение в себе развил до совершенства, поэтому даже когда можно было войти, как все, и купить у прилавка без очереди, он все равно шел через подворотню в потайную облупленную дверь и с переплатой брал нужное — по привычке.
Скажу честно, он мне нравился. Это с его помощью мне удалось прочесть тот немыслимый дефицит, который тогда пылился только на полках людей «очень нужных и ценных». Он меня водил на подпольные концерты и выставки, закрытые просмотры фильмов. Люди вокруг него увивались интересные, и от них он тоже брал все, что мог. После завершения очередной, иногда многоходовой удачной операции Эдвард мог быть очень милым и веселым.
Однажды, например, он, посадив меня на загривок, под мои истошные вопли взошел на крутой склон холма. Когда я открыла глаза и оглянулась на пройденный путь, голова закружилась, и я поняла, как близко прошла костлявая мадам с косой на плече. А он только смеялся и тащил меня за руку дальше, к новым подвигам. Не берусь утверждать, что эти его рыцарские забавы были мне не по душе. Иногда мне казалось, что мое счастье бесконечно близко — только руку протяни.
Я уже было хотела посвятить его в высшую степень приближения — «мой подруг», но на время коронацию отложила. Например, меня не устраивало одно обстоятельство: доброты в нем я не смогла обнаружить, как ни старалась. И еще действовали на нервы его приговорки: «А что я с этого буду иметь?» или вот эта: «Все продумано!». И еще у меня в самой глубине души, зудело сомнение: а уж
