не девушник ли он? Эту последнюю мысль я все время гнала прочь. Она снова зудела... Так этот вопрос я и не выяснила. Не успела.
Когда я заговорила о венчании в соборе, он взглянул на меня, как на дурочку из переулочка, и только укоризненно покачал красивой головой с высоким умным лбом. Нельзя сказать, что я так уж сразу потеряла надежду. Билась за мечту до последнего патрона. Но однажды все разом оборвалось. На его день рождения я ему — подарки в бантиках, я ему — свое новое платье с вытачками повыше талии и восхитительным бисером по краю подола, я ему — стихи трехстопным ямбом о высоком и вечном, в смысле, о любви. А он в мое распахнутое настежь нежное сердце — кирзовыми сапожищами в мрачной скипидарной ваксе.
До сих пор помню безумный взгляд, наглые руки — и мои ледяные ладони, брезгливо отпихивающие все это гадство, и мой писклявый вопль: «Вы меня расстроили! Вы меня очень сильно расстроили! Зачем вы предлагаете мне низкое? Я сейчас зарыдаю!» И уже пыталась было это совершить, а он, совершенно в манере нынешних мужчинков, испугался, замахал на меня руками и выпроводил из дому среди ночи, сунув в карман десятку. Эта десятка меня обожгла, как перегретые щипцы для завивки волос. Мне показалось, что меня ею уничтожили, растерли, как чайную розу по шершавой стене.
Печальной, как в кино «Пришел солдат с фронта», я возвратилась с передовой. Лечение в тыловом госпитале было тяжким и долгим. Рана, нанесенная неприятелем, оказалась серьезной.
После такого тактического отступления мне следовало изменить свои методы общения с противоположным полом, и я задумалась. Как сейчас помню, села я в кресло, приняла наиболее удобную для думания позу, подтянув колени к подбородку, вперила задумчивый взгляд в туманную даль... И ничего. Ладно, думаю. Села по-другому, сложив ноги вбок, а руки распустив по подлокотникам, снова выпустила взгляд наружу для задумчивого удаления... И снова ничегошеньки. Так и не получилось у меня думать. А жаль. С некоторых пор мне этот процесс понравился.
Вспоминаю, как однажды папа, после моей двойки по физике, сказал нерадивому чаду, что не дано, видно, мне быть мыслящим тростником, так пусть буду просто тростником. Дубиной, что ли? Да еще сушеной? Не ответил мне папочка, только уничтожающе полоснул взором диктатора по моим выразительным уже в те младые лета глазищам и удалился в кабинет дописывать докторскую.
Худющей я оставалась лет до семнадцати, так что этим я на тростинку походила. А мыслящей мне все-таки стать удалось. Как я себе это представляю, перерождение произошло путем возмещения изъянов мыслительного аппарата избытком вещества моей душевности.
В тот самый период, очень плачевный для меня — и в прямом и в переносном смысле, — мы и сблизились с Кастрюлькой, то есть, конечно, со Светиком. Она взяла меня в свой
лазарет, измазюкала зеленкой сочувствий, забинтовала мудрыми советами, а вместо моих немощных мозгов, временно, конечно, немощных, да... Так вот, предложила она мне мозги свои для думаний за меня, изрядно тогда поглупевшей.
Первой микстурой в ее рецепте был прописан Горец. Имя его так я выговаривать и не научилась: слишком много там имелось разных букв. Да и какая разница, какое там у него имя или национальность, если разговоры о нем имели чисто терапевтическое назначение. В конце концов, как правильно за кадром сказал киношный знаток этой темы, не нужно называть национальность горца, чтобы не обидеть соседнюю, потому что точно такая же история, случившаяся с ним, может произойти с другим горцем другой национальности.
Светка, чтобы придать этому фанту больше весу, уговаривала, что он «голубых кровей», «дворянских корней» — князь какой-то. Правда, потом громко ржала, топая копытцами по цементному полу курилки, и комментировала, что, дескать, ой, ну у них же там, как кто в угол сакли ходить перестает, так сразу князем становится. Иго-го-го. Самым веским аргументом его горского достоинства она считала размеры автомобиля. Когда я спрашивала, какой марки, будто в этих марках что понимаю, она округляла глаза и губы и доходчиво, как совсем некудышной, поясняла: «Синенькая такая! С колесиками...»
Вообще-то, несмотря на свое «верхнее» техническое образование, она иногда меня удивляла своей не замутненной знаниями чистотой. Как-то прискакала она с обеденного перерыва, как всегда, с часовым опозданием, и выдала шумную новость, что в магазине сантехники узнала такое чудненькое слово — «ар-ма-ту-ра»! С того обеденного перерыва этим словом она называла все таинственное и малопонятное. Например, о кадровых перемещениях в отделе она говорила, что «это несусветная чехарда, в общем, арматура какая-то».
Когда же мы вдоволь наобсуждались кандидатурой Горца, то вынесли ему единодушный вердикт: это нам не ва-ри-янт!
Да и Геннадия мне присоветовала тоже она, заботливая. О, этот Геннадий имел много чего от того идеала, который упрямо сидел в моей мечте и не давал покоя. Самое главное — это его могучий талант. Геннадий был известным в определенных кругах художником. Это давало ему деньги, свободу и хотя строго ограниченную, но все-таки — славу. Если в предыдущих мужчинах явно недоставало душевности, то в Геннадии она имелась даже с избытком.
Зарабатывал он себе на пропитание и на славу портретами того самого определенного круга людей, которые устроили всеобщее счастье в отдельно взятом коллективе избранных. Однажды я спросила, как ему удается таких малоприятных субъектов так красиво изображать на холсте. Например, вот эта физиономия на фотографии только чуть-чуть похожа на портрет, ее изображающий. Явная тупость на фото превратилась в легкую печаль, злой исподлобья взгляд — в многозначительность, а тяжелая челюсть костолома — в твердый подбородок волевого человека. В результате зверь орангутанг преобразился в нечто человекоподобное.
Автор сначала вскинул бородато-длинноволосую красивую голову с высоким лбом, потом вперил в меня свой отстраненный взор и баском пропел: «Всякий человек нам интересен, всякий человек нам дорог». Потом убавил патетику
