и искренне признался, что под призмой водки все люди удивительно красивы. Потом улыбнулся, как втихаря надувший в штанишки мальчуган, и признался: «Ты знаешь, так хочется славы!..»
Мы с Геннадием общались в периоды его упадков, работы и триумфа. Следовавшие за триумфом запои он от меня скрывал. Удалялся в свою деревенскую берлогу, и там, как он признавался мне, ставил спиртовые компрессы на раны, нанесенные самолюбию.
После запоев возвращался он в студию тихим, жалким и печальным. С невыносимым угарным выхлопом... В такие дни я брезгливо жалела его, и мне казалось, что мы любим и понимаем друг друга. Тогда он, охая, плелся в свой студийный запасник, вытаскивал мой недописанный портрет и сажал в кресло позировать. Пока он выписывал мою голову, у нас росли и любовь, и понимание. Потом ему понадобилось изобразить все остальное, и он потребовал, чтобы я... ну, это... обнажилась. Когда я привычно остолбенела, он бросился ко мне и стал объяснять, что иначе он не сможет «меня увидеть», что это такой прием портретной живописи…
…Погруженная с головой в думы и воспоминания, я перестала чувствовать время и пространство. В эту минуту я вдруг поняла, что сижу на работе за столом и с помощью фломастера исписываю большими буквами линейки, листы бумаги, бланки и бумажную скатерть. Буквы имели разный наклон и толщину, менялся шрифт, но складывались они в одно и то же слово — «Павел». Под конец рабочего дня «Павел» смотрел на меня отовсюду и окружал, как то облако притяжения, которое носил вокруг себя.
Пока я сидела за рабочим столом, ко мне несколько раз из-за спины подкрадывался наш начальник Сансаныч, густо вздыхал и просвистывал: «Снова влюбилась подчиненная Милка!» Подсвистывать во время разговора он начал после выпадения у него переднего зуба во время очередного кадрового стресса. Видимо, мой взгляд дальнего обзора нес так мало информации о работе и так много — о нерабочих проблемах, что Сансаныч сокрушенно усвистывал в свой остекленный закуток терзаться, как жить, чтобы наш дружный коллектив не сократили. Потому что у нашего отдела имелась только одна работа: показывать всем, что мы нужны, и без нас выжить институту невозможно. Ну ладно, что это я о ерунде...
Мой печальный опыт попыток воплощения Принца мечты в живого человека научил меня... Так чему он меня научил? А, ну да! Что все сырьевые заготовки, взятые мною в обработку, либо были ну очень сырыми, или моя обработка не доводилась до успешного увенчания. Почему-то претенденты никак не желали принимать установки на мой идеал. Казалось бы, чего проще — рассмотри, согласись и следуй намеченному мною плану. Ан нет! Эти создания никак не вписываются в то, что так просто и естественно.
Но вдруг мысль вернулась к Павлу, и мои размышления рассыпались в прах. Этот человек никак не вписывался ни в какие категории. Он не давил на меня, не диктовал свою волю, а как бы предлагал идти рядом, сопутствовать. Вот именно, сопутствовать. И то в случае, если ты этого захочешь. Мне как бы предлагалось выбирать между моим нереальным мифом и живым человеком. Не простым человеком, нет, — в чем-то недосягаемым и громадным, но в то же время добрым и сильным. Я не понимала, откуда в нем эта сила? Что за сияющая энергетика держит меня в незримом плену?
Все мои сомнения разрешились сразу и растаяли, как дым, в ту минуту, когда он снова появился рядом. Вернее, это я подошла к нему, а он вышел из состояния задумчивости и улыбнулся милой и светлой улыбкой.
О, мы потянулись друг к другу, как два магнита. Я ощущала это, несмотря на физическое отстранение — ту самую «пионерскую дистанцию», которую Павел тактично, но упорно держал со мною. И это не обижало, а только еще больше притягивало. Вокруг этого человека имелась невидимая область сильного притяжения — и я снова вошла в это пространство, и выходить оттуда не хотелось.
Павел предложил зайти к одной своей знакомой. Сначала в мое сердце впилась маленькая, но острая иголка ревности, но я взглянула в его глаза и успокоилась: человек с такими глазами не может сделать не только зло, но и даже малейшую неприятность. С каждым ударом своего сердечка я уверялась, что неотвратимо влюбляюсь, как девчонка...
Подошли мы к входной двери, обитой дерматином. Обивка во многих местах потерта и разорвана. Взглянула я на эту дверь и ненароком подумала: что полезного может быть за такой драной дверью? На душе снова появились смута и желание быстренько отсюда сбежать. Павел понял меня и положил руку мне на плечо. Это мягкое прикосновение успокоило. Дверь открыла миловидная женщина с обаятельной улыбкой на усталом бледном лице. После ее «милости просим» мне стало легко. Мы вошли в дом, и нас уютно обняло ароматным теплом.
Нина привела нас в большую комнату с обилием икон и книг. Кроме иконостаса с горящей лампадой рубинового цвета, подвешенной на цепочке, иконы покрывали почти все стены. Иконы в этом доме не просто почитали, но любили — это было заметно. В углу комнаты на двух столах тоже размещались иконные доски: судя по кистям и пузырькам с красками, их здесь расписывали.
Мне доводилось бывать в мастерских художников и наблюдать обычный для них богемный беспорядок. Здесь же каждая вещь имела свое место. Чистота поддерживалась идеальная. Воздух наполняли тонкие ароматы. Мне все время казалось, что свет в этой комнате лился не из окна, но отовсюду сразу: от потолка, стен, пола и от каждого предмета. Даже хозяйка, казалось, излучала свет.
Павел с Ниной рассматривали иконы, бережно их перекладывали, вполголоса что-то обсуждали. Я же осталась без присмотра и жадно впитывала необычность этого места.
Затем мы сидели за столом и пили чай с печеньями и принесенным тортом. Нина рассказывала о своих экспедициях, в которых она собирала иконы. Оказывается, объездила она всю страну, особенно Север и Сибирь.
