колючие черные глаза. – Господь велит делать не зло, а добро. …Как бы это не было противно иной раз…
– Вот поэтому мы вас всегда побеждали и будем побеждать, – сказал горец.
– Это мы еще посмотрим.
– Посмотрим! – вскричал он, брызнув слюной. – Ладно, урус, я тебе покажу кто из нас мужчина.
Его глаза будто залило чернотой – не только зрачки и радужную оболочку, но даже белки, казалось, почернели от звериной ненависти. Алик медленно поднял пистолет и направил мне в лоб. Я про себя читал Иисусову молитву, молча смотрел ему в глаза и чувствовал, как сначала тело, а потом и душа онемели, как челюсть от укола новокаина. Черный зрачок оружейного ствола, готовый в любую секунду выпустить свинец и разнести мой череп, расплылся и повис чуть выше этой пары горящих углей.
Пронеслась в голове фраза из какого-то американского фильма: «Из его глаз смердит преисподней!»
Вспомнилась Мотя с её криминальными проблемами и мысль о том, что у сестёр обычно сходная судьба. Видимо, и мне нужно пройти путём, который так достойно преодолел Созерцатель. Да ведь он и сам предупреждал меня, что прежде чем я в полной мере получу дар созерцания, мне придётся пройти через серьёзные скорби. Как там у Исаака Сирина: «Бог не даёт великого дарования без великих искушений».
Время будто остановилось. Минута превратилось в клейкую резину, она растянулась и по-змеиному обвилась петлей вокруг моей шеи.
Ох, чтобы стало со мной в тот момент, если бы не спасительная Иисусова молитва! Эти родные, восхитительно привычные восемь слов, возносящие хрупкое человеческое создание до высот, где вечно пребывает Спаситель человечества! Как живо они пульсировали во мне, удерживая на краю пропасти спасительной надеждой!
– Я покажу тебе, как поступают настоящие мужчины, – прошипел горец, все более впадая в бешенство.
Он медленно поднёс пистолет к своему виску, что-то тихо, будто по-собачьи, прогавкал и нажал на спусковой крючок. Словно в замедленной съемке, увидел я, как из обреза ствола блеснуло пламя, из черноволосой, аккуратно подстриженной головы брызнули струи чего-то густо-алого и упруго ударились о зеркало на стене, образовав красное пятно, стекающее вниз. Только потом до ушей донеслась звуковая волна и на секунду меня оглушила…
– Ну и дурак, – крикнул я и в три прыжка перенесся в комнату, где находилась Даша.
Она лежала одетой, раскинув белые руки, – значит, изнасилования не было. Я пощупал артерию на шее. Под моими пальцами мягко и упруго пульсировала голубая жилка – она жива! Я приподнял её за плечи и прижал к груди. В ту минуту не было у меня родней и дороже человека на земле. Словно вся наша совместная жизнь, все минуты – одна за одной – протекли передо мной. Дашина застенчивая улыбка, теплые глаза, нежные прикосновения рук, заливистый смех и столько слов, в каждом из которых звучало одно и то же – люблю!
Наконец, её плечи вздрогнули, напряглись и Даша пришла в себя, оглянулась. Тела несчастного горца она видеть не могла, я закрывал его спиной. Даша улыбнулась и прошептала:
– Всё хорошо? Мы с тобой живы?
– Да! Еще как живы!
– А этот… Как его?.. Алик?
– А вот он вряд ли, – вздохнул я. – Застрелился.
– …От несчастной любви, – вздохнула она. – Бедный мальчик.
– Да, бедный несчастный самоубийца.
– Прости меня, Андрюш. В твой юбилей и такое…
– Главное, ты жива.
– Как написал один из твоих авторов: «Она благоразумно шлёпнулась в обморок».
– Красиво написал, паршивец!
– Не говори!.. Наша молодежь такая талантливая. Помоги мне подняться, Андрюш.
– Может не надо? Там этот убивец с мозгами наружу. Это выглядит не очень эстетично.
– Все-таки, согласись, лучше так, чем наоборот.
– Ну да. Конечно. С этим не поспоришь.
Потом были Дашины слёзы над трупом, которые всколыхнули во мне легкую ревность. Приехала милиция, санитары, фотографы… Нас допросили, но как-то недолго, без должного рвения. Всё-таки наши менты как-то больше сочувствовали нам, чем непрошеным агрессивным гостям. Когда мы остались одни, Даша в резиновых перчатках смыла побуревшие мозги с зеркала, выбросила перчатки
