ли, я седой православный дядька, но моя профессиональная специализация – поэзия Серебряного века, а мои подзащитные всерьез баловались оккультизмом.
Саша в неизменной красной бабочке на белоснежной сорочке принес горячие бутерброды с кофе, уважительно расставил по столу, смахнул несуществующие крошки и, взглянув на бабочку клиента, трепетно поправил свою. Старик прошептал «Отче наш», перекрестил еду, приоткрыл портфель, извлек салфетки размером с наволочку, одну бросил на колени, вторую укрепил на груди.
– Простите, вынужден беречь последний воскресный костюм: другой такой на мои нынешние доходы уж не потянуть. – Затем оттуда же достал и раскрыл кожаную коробочку с вензелем, выложив на стол серебряные вилку с ножом. – А это, чтобы дорогущие зубные протезы уберечь на всю оставшуюся... – И стал с хрустом отрезать от огромного бутерброда махонькие кусочки и, продолжая разговор, закидывать их в рот. – Так я продолжу. Знавал я одного господина довольно известного в питерских кругах. У нас в семидесятые годы существовала не только доморощенная э-зоо-терика, но доподлинная, переданная по наследству от прежних почтенных колдунов, спаси и сохрани от них. Этот господин Икс прошел адские круги буддийской инициации и стал практиковать магизм в натуре: заходил в любую сберкассу и брал нужную сумму денег, никогда не платил ни в ресторанах, ни в театрах, ни в авиа-кассах. Дамы-кассиры-официантки выполняли любую его прихоть, его самого не запоминали и покрывали недостачу из своего кармана. Так вот зашел он как-то ко мне домой, попили чайку, и решил дружок мне класс показать. Взошел на стену, погулял по настенному ковру, потом прошелся по потолку да и по другой вертикальной стене, как ни в чем не бывало, спустился на пол. Ну я конечно вежливо изумился. …А через некоторое время узнал, что мой Иксуша кончил весьма печально: вселился в него нечистый дух, забрали бедолагу в психушку, где он вскоре и скончался.
– Что-то я не пойму, – сказал Вася. – Вы сказали, что это он от буддизма так сомлел?
– Да, Василек. Думаешь, старый маразматик Собакин на самое гуманное учение напраслину возводит? Ведь это же, типа, гуманная этическая система, религия без Бога, интеллектуальная забава, ванильная услада одиноких дамочек. А Далай-Лама – милый, культурный, на десяти языках щебечет, мировую классику назубок знает, трупов животинушек не вкушает, собачек-кошек-коровок по холке гладит. Только вот, что я скажу, перекрестясь: добрейшая материнская улыбка Далай-Ламы наподобие карнавальной маски и по сей день скрывает кровавые языческие жертвоприношения с ритуальным убийством людей. Мало кто об этом знает, да еще меньше об этом пишут-говорят.
– Я нечто подобное читал у Юрия Воробьевского, – кивнул Борис. Там что-то было про сотрудничество буддистов с нацистами. Наци даже секретную экспедицию на Тибет посылали. Засняли там на кинокамеру человеческие жертвоприношения. А сейчас этот архив рассекретили.
– Видел я это фильм, – сказал я. – Его можно в интернете найти и посмотреть.
– Ну, видите, – приглушенно воскликнул Док, – правда она всегда наружу выходит. Юрочка – отважный парень, и судя по тому, какие факты он публикует и при этом жив-здоров, над его светлым челом – покров Божий. А вот вам, господа-товарищи-братва, история, которую приходилось рассказывать не раз по многочисленным просьбам коллег. Моим учителем был замечательный гуманитарий, германист, теоретик литературы, насельник «Башни» Вячеслава Иванова, приятель Блока. Назовем его Максимыч. На его похороны я прилетел с «Брюсовских чтений», где мне довелось делать доклад. Брюсов, как известно, был выдающимся оккультистом. О его проделках с Андреем Белым много сказано и написано. В семидесятых годах мне часто доводилось захаживать в музей-квартиру Брюсова. Захаживал туда и… Валерий Яковлевич. Музеем заведовала его вдова Жанна Матвеевна. Братья и сестры, господа рационалы и скептики, мир полон духов, и не всегда чистых… Помнится, спросил я машинопись воспоминаний Нины – прообраза Ренаты из «Огненного ангела». Спросил. А мне в ответ: нетушки, вчера Валерий Яковлевич заходили и взяли. Нет, мы уже тогда были ребятками смышлеными, подобными историями подкованными. И не надо ухмыляться!..
– А мы и не… – пытался сказать Борис, окидывая начальственным взором притихших застольщиков.
– Тем более, – удовлетворенно кивнул профессор Док. – Ну, взял покойник Брюсов собственную рукопись. Бывает. Но скоро вернул. Дело-то житейское. Ремизов в Париже Савинкова встретил спустя пять лет после его смерти. С кем не бывает! В Отделе рукописей Публички хранится изъятая глава из воспоминаний Остроумовой-Лебедевой, в которой она рассказывает, как к ней на питерскую квартиру заглянул Брюсов через пять годочков после своей смерти. Зашел, поболтали, чайком побаловались. Покойник явился не духом бестелесным, а во плоти: печенье кушал, чаем запивал. Супруг ейный, академик Лебедев, изобретатель синтетического каучука, после такого чаепития в Бога истово уверовал.
– Неисповедимы пути Господни, – вздохнул Вася. – Не его одного страх перед мраком к свету привёл.
– Однако вернемся к погребению моего уважаемого учителя, который был лично знаком с Брюсовым и написал о нем книгу. Вдова покойного Максимыча попросила меня купить похоронные тапочки и погребальные пелены. Похоронили мы его в Комарове, рядом с его подругой Анной Андреевной. Прошло полгода. Я готовлюсь к экзамену в аспирантуру Пушкинского Дома в квартире родителей на знаменитой Гороховской. Дома один. И вдруг! Звонок в дверь. Приоткрыл дверь и в щелку посмотрел: Максимыч. Почему-то я не испугался. Впустил учителя, а сам на ноги его – глядь! На нем те самые тапки из кожзаменителя за трешник и тот же костюм за сорок целковых, которые я ему покупал для положения в гроб. Часа три мы с ним поговорили о его семье, о моих делах, о том, кто стал главредом нашего любимого журнала. Потом он попросил проводить его домой, и мы пошли по Гороховой. Его фигура отбрасывала тень. Зашли в магазин. Купили булки с компотом. Михалыч извинился за отсутствие денег и взялся отламывать и аккуратно есть булочку. Я подумал, что если бы это был сон или галлюцинация, я бы не чувствовал тяжести банки с компотом. На
