собственные силы — отстать ли, опуститься в чужое и этим уже опасное место, вернуться ли в места знакомые или отчаянно тянуться за более стойкими сверстниками, пока не разорвется сердце, и рухнешь камнем, а они так же мерно и спокойно будут продолжать махать крыльями.
И все это разыгрывается на некоем уровне, абсолютно отчужденном от человеческих страстей и уловок, поверх их и вне всякой с ними связи, но драма существования цепко держит в своих неутомимых когтях любое существо, в котором бьется сердце.
2. Дыхание василиска
Еще только начинало смеркаться, как он вскочил будто ужаленный. Оказывается, недалеко от него была нора василиска, этого страшного змеиного отродья с рожками, не извивающегося, а выскакивающего впрямую, как стрела, укус которого смертелен. Моисей был с ними знаком, ибо такие водились на севере Кемет. Вчера, когда босиком шел во мгле по долине, малая кочка почудилась ему скорпионом, и он замер, как будто ощутил его смертельный укус. Далеко ему еще до аскетов, которые всю жизнь обитают по соседству с этими гадами.
Инстинкт ли самосохранения, едва ли слышный шорох заставил его повернуть голову и увидеть на уровне своего лица скорее ощутимые, чем различимые рожки гада. Вскочил с бьющимся сердцем, прихватив свой скудный скарб, стоит, хоронясь среди кустов в ожидании полного мрака, всматриваясь, вслушиваясь в несущиеся со всех сторон звуки. Не только Моисей, спасающийся от преследования и гибели, но и все живое в пустыне прячется от дневного пекла, даже ветер сворачивается в небесных своих норах. И лишь с наступлением ночи все оживает и выползает. После мертвой тишины дня, в утренние часы еще прерываемой курлыканьем перелетных птиц, ночь наполняется шумами, шорохами, свистом и уханьем. Пробуждается ветер, дующий с нагретых за день вод в быстро охлаждающуюся пустыню, доносит порывами голоса часовых, перекликающихся на стенах крепости Чеку, главной ее башне Сети:
— Слу-у-у-ша-а-ай!..
— Слу-у-у-ша-а-ай!..
У Моисея пересохло во рту. Острота обоняния, зрения, слуха на пределе. Самое страшное — внезапная засада меджаев, этих сынов пустыни, умеющих подражать звукам обитателей песков. Они подобны пантерам, чей шаг мягок и неслышен, эти чернокожие, не зря вербуемые отцом его и дедом, дряхлым параноиком, жаждущим крови молодых, в патрульные отряды для охраны границ Кемет.
Моисей идет босиком, тоже стараясь ступать неслышно. Вот и запах горько-соленых вод, все сильнее доносимый ветром до ноздрей Моисея, чей нюх с раннего детства умеет различать избыточную свежесть вод в плавнях Нила, запах сырости и гниения лоз, сухость пустыни, соленое веяние моря.
При слабом свете звезд и белесо-латунных отсветах песков блеснула и потемнела приближающаяся полоса, уходящая во мглу. Моисей ощущает под босыми ногами воду, облегченно переводит дыхание: теперь предстоит долго идти по этим мелким водам, нагоняемым в ночь ветром с горьких озер.
Ближе к рассвету, который в густой еще мгле уже ощущается особой тишиной сладкого предрассветного сна всего живого в пустыне и едва уловимым веянием посвежевшего воздуха, Моисей ступает ногами на сухую землю, еще некоторое время идет, затем приникает к земле: запах ее, здесь более скудной травами и влажностью, иной. В проступающих с рассветом контурах окружающего пространства Моисей без особого труда различает на далеком еще расстоянии дерево, обозначенное на схеме Яхмеса.
Но подобраться к нему можно будет лишь ночью, и следует, пока те не совсем рассвело, отыскать укрытие на целый день. Благо здесь же холмы: в них можно отыскать даже небольшую расселину или цель.
Лежит Моисей, отлеживается на животе в такой щели и, всматриваясь в пространство, протирает глаза, ибо оно, колышущееся в жаром мареве, чудится пастью, отделившейся от пустыни, давшей ей жизнь. Став самостоятельным чудищем, пасть эта поглощает дерево, дальние холмы, Моисея, само породившее ее пространство, галлюцинирующе четкие скопления дворцов и пирамид, всю лавку древности, пытающуюся оказать сопротивление этому чудовищному чревоугодию.
Цель этой пасти одна: сжевать все живое, чтобы остались лишь пустота, безопорность, ничто.
Она жует до хруста в скулах, до звона в ушах. Одно спасение: выпить как можно больше воды, хотя в бурдюке ее не так уж много. На самом горизонте виден колодец. Это не мираж, он отмечен на схеме, о смертельно опасно к нему даже приблизиться. В щели все же более прохладно, чем в травах, и Моисей засыпает. И до самых сумерек, услаждая уставшее за ночь перехода тело, снится ему вода, стоячая, проточная, журчащая, беззвучная, сладостно ледяная в горле, прохладно обнимающая при погружении в нее.
Проснувшись уже в темноте, Моисей добирается до дерева, в пяти шагах от него находит замаскированные бурдюки с водой, мешок, в котором еда и даже нож для бритья. Это все Яхмес, дорогой человек. Последняя весточка от него. Знает, как трудно безбородому, а ныне еще и безродному принцу привыкать к бороде.
Слезы наворачиваются на глаза Моисея, навьючивающего на себя весь груз перед еще одним долгим ночным переходом.
3. Лик, отраженный в зеркале воды
Всю ночь медленно, но упорно ощущается подъем. Моисей идет, ориентируясь по схеме и звездам, за время побега он обрел в том значительный опыт. Да и чувствует он себя спокойнее: до этих мест меджаи не доходят, ибо здесь глухая, испепеляющая днем и леденящая ночью пустыня, проходят лишь купеческие караваны, а одинокий человек обречен на гибель.
Дорога начинает более круто забирать вверх. Давным-давно и далеко вправо ушла дорога к Тростниковому морю, к медным копям.
Эта же дорога — к горе Сеир, пустынная, мертвая, пересекающая высохшие русла ручьев, в сезон дождей несущих мутные воды на север. Вот и последний обозначенный на схеме колодец — первый, к которому можно подойти.
В слабеющих к рассвету сумерках Моисей склоняется над колодцем. Стоило, ох как стоило одолеть все ужасы этих дней и ночей, чтобы в этот прохладный час посреди мертвого безмолвия пустыни увидеть свой лик, отраженный в зеркале воды.
Это как обретение самого себя.
Глаза подобны ковшам, погружающимся в воды колодца, — только черпают они пространство, взвешивая его, расплескивая, освежаясь им, вливая в душу жизнь.
С сожалением прочитывает Моисей последние несколько слов, начертанных Яхмесом, за которыми обрывается не только схема, но и клочок папируса: ему следует привести себя в порядок у этого колодца, долить воду в бурдюки, после чего подняться на самую высокую точку вблизи колодца и там терпеливо ждать каравана, вероятнее всего еврейских купцов: только они осмеливаются идти по этой короткой дороге до Эцион-Гевера[7] и далее через великую пустыню, на северо-восток, в Двуречье, ибо грабители предпочитают нападать на караваны по дороге вдоль моря.
Моисей омывает тело, сбривает бороду, моет голову, которая чего только не касалась в эти дни и ночи.
Клочок папируса со схемой и записями Яхмеса, затисканный, замусоленный, прячет на груди, как талисман, воистину спасший ему жизнь.
День, ночь и еще день пролежит Моисей на высотке, несколько раз спустится к колодцу не столько для того, чтобы набрать воды, сколько для того, чтобы вновь и вновь вглядываться в свой облик, искренне удивляясь тому, что вот же, не изменился, не рассыпался, хотя вся отошедшая жизнь кажется грудой глины, песка и соломы, выброшенной из формы до обжига в кирпич, подобный, миллионам тех кирпичей, которые
