Пустыня внемлет Богу

должны единым слиянием держать здание страны Кемет, называемой северными народами домом бога Птаха, И-ку-птах, Египтом.

Караван покажется к вечеру. Снимут поклажу, будут поить верблюдов, заливать воду в бурдюки, разожгут костер.

Уже в полной темноте Моисей спустится со своей высотки, прислушается к их речи. Говорят на еврейском языке, и Моисей понимает: они заметили его, но виду не подают, чтобы не смутить его подозрением. Да и ведут они себя совершенно иначе, чем египтяне да и хабиру в Гошене.

Здороваются с Моисеем, приблизившимся к костру, по-египетски, оглядывая его, безбородого, в одежде, несущей на себе остатки былой роскоши. Удивляются ему, довольно сносно говорящему на их языке.

Предлагают поесть горячего, выпить вина, рассказывают о том, что им устроили необычную по тщательности проверку в пограничной крепости Чеку, все только и говорили о том, что сбежал какой-то очень важный человек.

— Если он где-то в этих краях, ему нечего бояться, — говорит один из купцов, — это только кажется, что Египет вездесущ и беспределен.

— Вы не похожи на египтянина, — говорит другой купец, к которому остальные относятся с видимым почтением, вероятно глава каратана, — у вас ступня сильная и легкая на подъем. Ваши пастухами- овчарами.

— Не велика радость, — усмехнулся Моисей, — дело пастуха-овчара для египтян мерзкое.

— Мерари, — обращается кто-то из купцов к главному, — объясни незнакомцу, что деды и прадеды наши были пастухами.

— Редкое имя, — говорит Моисей.

— Так звали деда моего.

– Я был уверен, что ибрим, простите, евреи в Кемет рабы, а здесь, в северных пустынях, пастухи, но купцы для меня новость. Вы тоже везете пряности, ладан, бальзам?

— Почему тоже?! — удивлен Мерари.

— Мне рассказывали историю Йосефа. Потрясла меня до слез. Там купцы мидианские везут эти товары, а братья продают им Йосефа за двадцать серебреников.

— Мидианские купят, продадут да еще между делом очистят, — подает голос кто-то из невидимых во мгле купцов.

— Сынов нашего рода-племени называют не только евреями, но и сынами Израиля, и живут они не только в Гошене, кочуют в этих пустынях, но и местами осели севернее, — говорит Мерари.

— Это для меня ново.

— Но ведь отец Йосефа Иаков боролся с ангелом Божьим, потому и получил имя Израиль. А среди купцов мидианских достаточно таких, которые и разбоем не брезгуют да и связаны с шайками, потому не боятся идти наиболее кратким путем из Двуречья в Кемет, через Дотан или Шхем прямо на Газу. Эту же, через Сеир, называют дорогой смерти, зато нет грабителей, и мы ее освоили. А про отца Иакова Исаака слышали?

— Нет.

— И про деда его Авраама? — Мерари до крайности удивлен.

— Ну всё, Мерари сел на своего конька, — зевая, говорит кто-то в темноте, — хлебом не корми, подавай только байки.

— Человек искренне потрясен этим великим житием, а вам бы лишь брюхо набить да золото копить.

— Пошло-поехало. Сейчас он назовет нас сребролюбцами, у которых вместо сердца камень. Но нам же вставать до рассвета. До полудня предстоит трудный переход.

— А кто вам спать мешает? Вы же эту, как вы говорите, байку не раз уже слышали.

4. История Авраама и Исаака

Тишина ночи таинственно помигивает звездами, печально вздыхают верблюды, кто-то из купцов негромко похрапывает, вполголоса длится беседа. Мерари и вправду устал. К изнурительной проверке в крепости Чеку и нелегкому переходу нежданно-негаданно добавилась эта ночная встреча с незнакомцем, в облике которого и поведении ощущается незаурядная личность, сильный ум, да к тому же велико душевное напряжение, когда рассказываешь об Аврааме. Потому речь Мерари медлительна и даже как-то бесцветна.

Вот являются к Аврааму три путника, как вы, к примеру, он их кормит и поит, только после догадывается, что это Ангелы, и нам завещает: не отказывайте нищему или путнику, это может быть Ангел.

Отрок Исаак несет на плечах дрова для всесожжения жертвы, отец его Авраам держит в руках огонь и обыкновенный кухонный нож для закалывания ягненка или овна (вспомни, Моисей, посещение бойни со жрецом Аненом) и, поднявшись на гору Мория, устраивает жертвенник, раскладывает дрова, связывает сына и кладет его поверх дров, берет в руки нож.

— Зачем? — спрашивает Моисей, подобно широко раскрывшему глаза ребенку пытаясь хотя бы вопросом задержать неминуемую развязку.

— Чтобы заколоть сына своего. Но Ангел воззвал… И вот в кустах овен… Авраам пошел, взял его, принес в жертву вместо сына.

Все так обычно и просто. Авраам спокоен, занят делом: поднял нож, опустил, пошел, взял, возвестили ему с неба, что семя его будет как песок на берегу моря, он и возвратился домой, это совсем недалеко отсюда на север, Беэр-Шева, колодец клятвы.

Оба, не сговариваясь, встают, при свете звезд идут к колодцу.

Моисея эта история не просто опалила — прожгла насквозь странной завистью к участи Авраама, словно бы дано было тому прикоснуться к самому корню жизни и содрогнуться не только всем телом, но и всем духом, всем разумом, на лезвии гибели ощутить разницу между жизнью и смертью, между человеком и животным. Именно об этом он говорит вслух, мучительно желая поделиться этой мыслью с себе подобным, ведь сам эти дни, которым и счет потерял, шел по лезвию между жизнью и смертью. Но тут он спасался, Авраам же шел сам навстречу своей гибели, ведь, принося единственного сына в жертву, гибнешь вместе с ним. А всего лишь был Голос с неба…

— Это не всего лишь, а всё, — загадочно говорит Мерари. И они поочередно набирают ковшами свежую воду из колодца, долго и жадно пьют, и плещет вода на землю, и льется за ворот, на грудь, и эта внезапная неутоленность и плещущие звуки несут в себе сильный порыв жизни из дремотных глубин затаившейся ночи.

— Так знайте, господин мой, Исаак — это колодцы, — голос Мерари помолодел, силы вернулись, — ведь он следил за всеми колодцами, которые отрыли работники Авраама, и сам вместе со своими работниками рыл колодцы. Подумайте вот о чем: отрытый однажды колодец, даже если он завален, остается навсегда шрамом, знаком в девственной плоти земли, знаком жажды человека пробиться к воде, к жизни, особенно в пустыне. А жил Исаак в земле филистимлян, ближе к морю, был весьма богат, была для множества стад его, вот филистимляне от зависти и завалипали все его колодцы. А он их упорно рыл и отцовские расчищал, возвращая им имена их. Это весьма важно — помнить каждый колодец по имени. Отроет колодец, а пастухи местные тут как тут, говорят пастухам Исаака: это наша вода. Назвал этот колодец Эсек, грабеж, ссора. Только отрыл в другом месте — опять местные в спор и драку, наша вода, пришельцы эти обманом ее забрали. Так и назвал он этот колодец: Ситна, поклеп. Нашел более обширное место и новый выкопал, тут уже оставили его в покое. Оттуда и перешел в Беэр-Шеву, и пришли к нему главы филистимлян мириться. И пока они там клялись друг другу, ели-пили, жали руки, работники Исаака колодец отрыли. Он и дал ему имя Беэр-Шева, колодец клятвы. Так-то, господин мой, — Мерари глубоко и устало вздыхает, — всю жизнь Исаака можно проследить по колодцам и добыванию воды живой.

В третью стражу ночи снится Моисею Мернептах в одеждах нищего и выражение страха на его лице: