Пустыня внемлет Богу

истиной, творится в темноте. Иногда будит его в великой этой пустоши гул множеств, движение, угроза. Что-то словно бы свершается совсем рядом — только в ином измерении — как фата-моргана. Но это более реально, чем просто остекленевшие зеркала миражей, это почти на грани схватываемой на ощупь реальности, которая столь же неожиданно проваливается в великую тишину.

И только Небесный воз, млечный, как пена моря, мириадами звезд, подобных песчинкам замершего света, чудится знаками этого потайного движения, небесным отпечатком этого гула.

Сны такие угнетают, воспринимаются как предупреждение, знак то ли будущих бедствий, то ли свершений, они сбивают с толку, вторгаясь в размышления Моисея грубо, не ко времени.

И все время хаотичный поток снов как бы вершится в некоем кольце, за пределы которого невозможно вырваться.

Однажды Моисей вскакивает со сна в страхе.

Посреди ночи слышится какой-то вселенский вздох, пробегающий морщью и мощью по просторам пустыни, невыразимый вздох самого Творения, не выдерживающего тяжести собственной печали, называемой вечностью.

6. Собеседник

Далеко уходит Моисей на юго-восток, пася овечьи стада Итро. Вспоминает жену свою, красавицу Сепфору, с неизменным теплом и любовью.

Но главный собеседник Моисея — пустыня.

Этот отсутствующий и в то же время наличествующий собеседник обладает удивительными качествами.

Не переча, проявляет упрямство.

Не споря, опровергает твои доводы.

Более того, воспринимаясь пустотой, невероятно объемен и влекут.

Не навязывается, но и не отстает.

Беспредельно податлив, но в любой миг обозначает границу, на которую твое любопытство натыкается как на стену. С нескрываемым милосердием, более похожим на насмешку, следит за тем, как твое любопытство пытается пробить брешь в этой стене.

Может обозначиться как некое озарение. Может вовсе подолгу не откликаться, но его отсутствующее присутствие ты ощущаешь всегда.

Вернее даже, не ощущаешь, а всегда готов к его явлению, злясь и понимая, что большего тебе не дано.

Во сне ты можешь даже как-то физически ощутить его отсутствие, но всегда за краем зрения.

Собеседник этот ведет себя как законченный простак, но за его пустым, как бы отсутствующим взглядом, лишенным всяческой мысли, скрывается абсолютное знание.

Настолько он нищенски прост, подобно самой сути Сущего, настолько связан с ним, как бывают накрепко связаны с родным очагом и самыми близкими, что хитроумные строители пирамид кажутся неизвестно откуда возникшими перекати-поле, лишенными привязанности и пуповины, хотя, казалось, навеки вросли в землю.

В конце концов своим поведением он дает понять, что просто щадит тебя, ибо жадность твоего любопытства ставит под угрозу твое же существование.

Он достаточно ясно намекал, что твое лицо, как форма преходящего праха, его не интересует. Дать же тебе увидеть свое лицо означает — принести тебе смерть.

Но в то же время существует он только и абсолютно как твой собеседник. И зависит от тебя точно так же, как ты от него, хотя ты — прах, а он — вечность.

Снизойдя к тебе, он уже тем самым поставил себя с тобой на равных.

Более того, между вами установилась все более растущая взаимопотребность.

Диалог становится насущным и единственным доказательством существования мира.

Моисей ощущает, и не впервые, как смертное любопытство к собеседнику оборачивается упадком сил, отчуждением и опять… желанием сна. Но сон не служит преградой, ибо собеседник во сне еще более активен: вторгается, касается сонной жилы — нитянно пульсирующей, готовой в любой миг порваться жизни.

Присутствие собеседника во снах делает их откровением. Пусть оно мгновенно забывается, но оставляет надежду как еще один шаг к абсолютному познанию, к взаимопознанию и взаимочувствованию.

Во сне пришло, что, кроме внешнего повода к бегству — убийства египтянина, был глубоко внутренний повод: вырваться из каменных лабиринтов, из сжимающих стен, которые беспрерывно следили за ним, ибо он собственной своей сутью отверг их как собеседников, а они уж очень жаждали этого диалога.

Несостоявшийся диалог сменился слежкой, недоверием, подозрительностью простого тупого стражника у ворот Египта, весьма по-животному умеющего определить не столько чудака, сколько чужака, неисправимого и потому уже несущего угрозу этим стенам.

Выйдя в свое первое дальнее пастушеское странствие, Моисей вначале захлебнулся пустыней. И чтобы уцелеть физически и психически, стал отчаянно и с ходу рваться к собеседнику, и это подобно было карабканию по отвесной гладкой стене в бесконечном плоском пространстве.

Лишь потом пришло чувство предвкушения и предстояния этому диалогу, взаимораскрытие и неизвестно откуда взявшееся и становящееся все более устойчивым взаимодоверие.

Пустыня становится все более надежным и неотменимым собеседником.

До того как Моисей начал последовательно и упорно составлять облик и характер своего собеседника, еще не ощущая его формы, голоса или безмолвия, глазастости или безглазия, он словно бы вне связи с ним неосознанно сравнивает пустыню с Египтом.

В общем-то оба — фантомы.

Пустыня ирреально органична.

Египет ирреально иллюзорен и искусствен.

Сознание пустыни, постепенно вторгающееся в сознание Моисея, мифологично.

Сознание Египта — логично.

Египет живет в вяжущейся узлами сети засух и наводнений, празднеств и служений, царств и династий, эпидемий и вторжений.

Пустыня же всегда — переход, просвет из одного мира в другой, несет спасение иррациональностью и неотменимой верой в инстинкт.

Моисей вовсе не отрицает, что каменный лабиринт может быть для иных душ тем же спасением, но понимает, что этот лабиринт, сколько бы ни существовал, — конечен.

Пустыня же, прах — вечны.

При всей поначалу внешней скудости характер собеседника-пустыни сложен, капризен, заражает бесконечной леностью, чтобы внезапно опрокинуть навзничь хватающей за горло навязчивостью.

И Моисея пугает податливость его души этому собеседнику. Как же это? Ведь тот покушается на его изначальную свободу.

Но впервые в один из дней, когда все внутренние диалоги с собеседником выстраиваются в нечто четкое и полное силы, Моисей, добравшись до очередного и давно чаемого колодца, напоив овец, смыв с себя пыль и пот, отыскивает мимолетную тень, неожиданно, вначале даже испугавшись давно не слышанного им собственного голоса, кроме односложных звуков покрикивания на овец, начинает выговаривать вслух слова этих странных бесед с несуществующим, но изматывающим душу собеседником.

Удивительно: без всякого заикания.

Выговаривая их, Моисей не перестает удивляться собственному спокойствию, с которым принимает