Пустыня внемлет Богу

душе его поверх смысла, наперекор смыслу, требует: молись в голос о спасении… Богу твоего рода- племени, Богу Авраама, Исаака и Иакова, которого ты, Моисей, не знаешь, но угасающим своим сознанием как никогда остро понимаешь, что Бог, подвигнувший Авраама на жертвоприношение сына своего Исаака, всесилен.

В наступившей столь же внезапно, как вой, ватной тишине, уже по ту сторону сознания, Моисей начинает двигаться, медленно, долго: так, верно, запертый в земле источник пытается пробиться наружу.

Неизвестно, сколько это длится, но первый вдох воистину подобен первому вдоху младенца, миг назад еще бездыханного во чреве матери.

Сколько раз в жизни можно рождаться?

Сколько раз в жизни можно избежать насильственной смерти?

Сбившиеся плотно овцы уже выбарахтались из-под песка. Отбившиеся от стада одиночки разбросаны вдали малыми песчаными бездыханными холмиками.

В одиночку недостаточно животной силы, чтобы бороться с гибелью.

Долго, оглушенно, бездумно сидит Моисей, наслаждаясь единственным желанием: вдыхать воздух.

Вот и солнце робко и, кажется, не менее тяжко, чем Моисей, выпросталось из полуденной тьмы. И не хочется Моисею покидать этот случайный обломок скалы, спасший ему жизнь и теперь едва высунувший нос из-под горы песка. И вообще все пространство вокруг неузнаваемо изменилось, стерлись все знакомые очертания, как будто ты в абсолютно ином мире и законы ориентации новы, как и сама начатая заново жизнь.

Искать дорогу назад — как выбираться из подземелья смерти в долину жизни. Разве не подобен человек птице, по слепому случаю попавшей в подземелье, каждый раз начинающей судорожно искать выход, который был, а не мерещился, ведь вот же крылья, которые занесли ее сюда. И когда это приходит в душу, она начинает метаться, хлопать крыльями, взлетает, ударяясь о стены, падает, смиряется, находя в плесени пищу, а воду — в ржавчине, сочащейся со стен. Но память о небе, о том, что все же когда-то была на воле и по трагической ошибке влетела в эту западню, держит ее в жизни. Она так и не вырвется из этого подземелья, и в последний миг высветится ей выход в небо неким ослепительным колодцем, и неясно будет, куда она летит сквозь него, вниз или вверх, к последнему, желанному всю жизнь истинному освобождению.

Только к ночи, когда пространство песка, уходящее в небо, замирает звездными дюнами Млечного пути, некоторое успокоение нисходит в душу Моисея.

И вновь пусть слабую, но ощутимую тягу к жизни пробуждает в душе пролитое молоко небесных туманностей из сосцов бесконечности.

И впервые с осознанным пониманием относится Моисей к бездумному покою спящих рядом стад своих, ощущая подспудную связь между их беспечным бездумьем и чувством ясновидения, возносящего мудреца в небо, ибо неведенье такая же мера мира, как и всезнанье, и в них одинаково сильна жажда существования.

Всю ночь Моисей не может уснуть, забывается в дреме, но гонит от себя любую заигрывающую с ним мысль.

А наутро солнце, тишь, фиолетово-медные, черные горбы гор. Пустыня играет с тобой в прятки, в смертельные игры. В тишине после бури — солнечное отдохновение, слабый жар, заговорщицкая улыбка неба поверх дюн, мол, причастился к гибельным мгновениям, больше тебе узнать не дано.

Легкие, как ткани, волнующиеся под ветром, пробегают волны по песчаным пространствам, словно работает ткацкое веретено времени, но ткет ведь оно ничто — иллюзию ткачества — пустоту. Волны песка переливаются серебристыми свитками, мимолетно, как сны, в которых таится самое важное за всю жизнь знание, исчезающее в миг пробуждения, стоит лишь открыть глаза.

Но после этого смерча, на волосок от гибели, откроется Моисею интуиция, безошибочно издали сообщающая о местах, куда птицы не долетают, где звенит в ушах смертельная тишина, где не хватает воздуха. Эта интуиция будет нести благую весть о местах, где воды вытекают из земли или бьют струей из скалы, будет улавливать малейшие блики света во тьме, научит за роскошными закатами видеть угрозу назревающей бури.

На долгом обратном пути он познает нравы растений, побывает во всех расселинах, по движению песчаных волн угадывая мертвую зыбь, по незаметной ряби — бурю.

После тяжкой жары однажды с утра четко обозначится горизонт, до сих пор размываемый маревом. Облака, скрывающие солнце, будут отчетливы и темны. Гравюрность далей возвестит смену времени года. В минуту внутреннего откровения откроется связь песчаных волн, их движения, с зубцами колес небесного механизма.

Вновь вернутся мгновения невероятной цельности, когда в нечто единое сливается ослепительное вознесение на небо с бездумным покоем спящего и уютно вздыхающего стада, и он будет снова ощущать могущество отшельничества, дающее внутреннее зрение, позволяющее проникать с неслыханной силой по ту сторону существования мгновенной вспышкой абсолютного знания.

Глава восьмая. Синай

1. Пространство и время, мучимые невоплощением

Моисей пригнал стада домой, с непривычной для себя нежностью следил за Сепфорой, кормившей грудью первого их сына, которого назвал Гершомом, сыном чужбины, слушал бесконечные излияния Итро об опасностях, которые могут ожидать его, ведь собирается гнать стада в сторону эдомитян, которые сейчас бунтуют и разбойничают, ибо ослабела рука египтян, завязших в затяжных войнах с амуру на северо-западе Синая, но все это доносилось до него как сквозь слой воды.

После тех гибельных мгновений во мраке смерча ранее не испытанное, неотступное напряжение словно бы втягивало всю его длящуюся изо дня в день жизнь в начинающую медленно разворачиваться воронку, странно и настойчиво возвращая его к истории Авраама, Исаака и Иакова, особенно к тем мгновениям, когда они общались с Ангелом или самим Богом.

Приближаясь к этим мгновениям, все рассказывающие, будь то Итро, Яхмес, Мерари, понижали голос до шепота и вообще говорили околичностями. Тогда это казалось даже немного смешным, но после смерча всплыло как нечто главное, и, слушая бормотание Итро, Моисей твердо знал, что погонит стада именно на север вопреки всем опасностям, в те места, где Иакову снилась лестница с неба и где позже он боролся с Ангелом, победил его, оставшись навсегда хромым, но получил имя Исраэль, победивший Бога, — Бога, который Моисею незнаком, но тень Его неотменимой и неисчезающей мощью стоит за каждым мигом жизни и Авраама, и Исаака, и Иакова.

И вот он уже третий день в пути, и вокруг очередного колодца толпится и блеет несколько стад, пришедших с разных мест, а пастухи, совсем молоденькие, шумят, с опаской поглядывая на Моисея.

Кто-то из них запустил воздушного змея.

Внезапно странная тишина и смирение объемлют всех, и Моисей вместе с ними следит за полетом змея, неосознанно ощущая, что уносится некая часть его существа.

Змей, взмыв, становится сразу мерой этого пространства, его временной особенностью. Улетая, удаляясь от тебя, он усиливает томление, тоску, чувство твоего одиночества, жажду полета, охвата пространства, расширения души твоей. Он становится твоим птичьим глазом, который каждый миг пребывает над пространством, ощущая свою мимолетность и неохватную оцепенелость пустыни.

Он олицетворяет твою временность в этом мире и свою ничтожность в