Пустыня внемлет Богу

Сила забвения, кажется, доходит до того крайнего своего предела, когда начинаешь сомневаться в собственном существовании, которое обозначается лишь едва улавливаемой сменой ночи и дня.

Забыты ли стада, верные псы Балак, Уц и Калеб? Имена их не то что язык, сознание с трудом проворачивает. Каким-то завихрением нанесло или унесло существо по имени Гавриэль, которое последний раз маячило перед сладко дремлющим взглядом Моисея, нашептывая на ухо:

— Ты мог бы стать царем Египта, но тебе повезло: ты стал пастухом, вольной птицей, без царских забот, без необходимости судить людей, а нередко и лишать их жизни. Как вольная птица, ты обрел возможность приблизиться к тайне мира. Но пока не думай об этом, наслаждайся этим раем, лучшим временем твоей жизни, потому что не знаю, так ли велико счастье открыть тайну мира, рассадить подкладку существования. Тебе это по плечу, но дело это претяжкое…

Неизвестно, сколько ночей и дней длится это погружение в спячку, но однажды во мраке раздается гул, подбросивший Моисея. Обостренный слух, словно вышибли пробки из ушей, неожиданной болью окольцовывает голову: высоко над ним, в горных провалах свирепствует в эти минуты буря, здесь же ватная, обдающая влажной гнилью тишина, словно ты в могиле, заваленной роскошными, но уже увядающими цветами.

— Балак, Уц, Калеб, — силится выкрикнуть Моисей и не узнает своего голоса. Издалека доносится искаженный слухом лай. Вот они, вынырнули из темноты, какие-то необычно огромные, лижут его горячими языками, и он идет за ними, словно выбирается из бездонной сладостно-зловонной ямы, и вот уже слышит спасительное блеяние сбившихся в кучу овец и, прикоснувшись пальцами к оголенной, холодной сухой скале, мгновенно чувствует, как ощущение прилива сил, такое забытое, возвращает его к себе.

Скорее бы рассвет, чтобы выбраться из этого засасывающего омута.

Страшен сон и оцепенение души, которые нередко находили на него в стране Кемет, и вот же, достиг самого дна этой смертной истомы, за которым — ничто.

Внезапный свет зари, хлынувший из-за восточных гор Эдома, засверкал пролежнями снега на вершинах, возносящихся над головой, и острая тяга к этому чистому и грозному холоду высот обдает душу тоской и восторгом.

И гонит Моисей стада на северо-запад, вдоль большого моря, и взгляд его все время прикован к этим вырвавшимся в древности из чрева земли, огненно плавящимся, багрово-черным излияниям, застывшим порывом, жаждой вознесения в глубины неба.

Он огибает оазисы, густо топорщащиеся метелками финиковых пальм, с массой паломников, идущих на запад, в Кемет, и на северо-восток, в Двуречье, покупающих у жителей оазисов овощи, хлеб, финики. Вот и оазис Гавриэля, но никто здесь даже не слышал такого имени среди жителей оазиса, тем более человека богатого, значит, известного.

Но это все неважно и мелко, ибо в душе горит, не угасает мгновение, пронзившее Моисея чистым холодом тоски и восторга, смывшим ледяной волной ароматную гниль забвенного уголка рая.

По единственному распадку от оазиса, ведущему внутрь толпища скал, поднимается к горному пастбищу.

Грозное величие глубоко рассеченных вершин и остро зазубренных гребней смывается ознобом звезд.

И Моисей пьет вместе с лакающими овцами и псами ледяную чистую воду иссякающего ручья, вероятно возникшего после позавчерашней бури, несущего свежий запах снега с высот, и вода долго холодит изнутри глубь не изнуряющего, а бодрящего каждым своим мигом сна.

4. Да будет?

В плотно облегающей тьме, свернувшись головой к коленям, в самой нижней точке ныряния в длящемся вечно миге ожидания, когда выталкивающая сила понесет к поверхности, воздуху и свету прежде, чем залить глотку и умертвить еще до того, как пришел в жизнь, в раковине уха, словно кто-то приложил губы к слуховому отверстию, чтобы преодолеть слой воды, раздается громкое, уверенно-спокойное: «Да будет…»

Но он все еще ждет спасительного толчка, с остротой последнего мгновения видя, как в секунду молнией разветвляется в пространстве царство растений и животных, сквозь толщу земли и вод несущееся к воздуху с разрешающим и разрежающим тьму возгласом «Да будет…»

Какое мне дело до Сотворения, грянувшего сцеплением возникших из ниоткуда слов «Бэрейшит бара элоим…»[11] и этим приказным возгласом «Да будет», когда меня не будет?

В этот миг вырывается Моисей из сна бездыханным.

Ни вдохнуть, ни выдохнуть.

Через какое-то время, длящееся вечность, уже по ту сторону жизни, инстинктом — не пониманием, пригнув голову к земле, сдержав конвульсивные потуги дышать, чувствует, как очистилось горло и хлынул в легкие холодный ночной воздух.

Такого сопряженного с гибелью чувства Сотворения мира Моисей еще не ощущал.

Бывало, нашептывалось во сне о Сотворении: он опирался головой в каменную стену, капитель, колонну, но в следующий миг проваливался в пустоту и просыпался.

Бывало во сне удивительное ощущение того, как некое изначальное отвлеченное понимание мира растет в душе, подобно ребенку, зреет, обрастает живой тканью.

Но тут возникала женщина с оттопыренной губой обиженного существа, в то же время подобная засасывающей бездне, чей ненасытный рот готов проглотить все вопреки на этот раз остерегающему окрику «Да будет», требующая не задерживаться в этом затоне Бытия, пахнущем всеми запахами рая — медом, яблоками, персиками, срезанной, насыщенной солнцем травой, древесным клеем, сладким одиночеством, когда даже вдвоем каждый живет в своем облаке отчуждения, — саду мудрости, где — древо жизни, древо познания добра и зла, древо снов и мечтаний, древо печали.

Когда же он пытался сопротивляться этому подстегиванию, этой тяге неизвестно куда, приходило ощущение затерянности в одном из земных кругов, вместе со стадами, выпадения из двух пересекающихся пространств — Сущего и Ничто, того самого Ничто, которое изводило Моисея в долгие ночи со звездами и небом пустыни наедине, принесло столько неожиданных мыслей, возникающих вдруг и навсегда, держало на тонкой грани между жизнью и смертью, ощущалось всемогущим гончарным кругом, на котором творилось Сущее.

И тогда казалось, Некто (Моисей даже боялся подумать: Он, Его, Ему), стоит вплотную, и несуществование этого Некоего ощутимей и убедительней, чем существование сомневающихся в нем и торжествующих в своей глупой близорукости до собственного исчезновения.

Бывало, сны шли потоком из ночи в ночь, перекрывая яркостью образов, напряжением мысли, подъемами и провалами скудную реальность дней с однообразием пустыни, пекла, блеяньем овец, боязнью, что предполагаемый колодец не окажется на месте, и все же реальность эта принималась легко, ибо поток снов казался более убеждающим и ведущим к иллюзорно воспринимаемой, но истинной цели.

Какой цели? Опять и опять — к Сотворению мира?

Даже тоска по жене Сепфоре оборачивалась во сне вспышкой мысли: началом Сотворения было движение, вызвавшее свет, идущий, подобно семени, из глубин тьмы, чтобы взорваться высшим наслаждением, оплодотворившим эту, казалось бы, косную и безначальную тьму, и лишь второе движение, плода по родовому каналу, приводит — с болью, страхом за жизнь и борьбой со смертью — к взрыву света, выходу плода, и это — земля в водах неба, околоплодных водах.

Сколько раз видел Моисей, как овца стада его рожала… И до этого тяжкого момента, с болью, кровью, слизью, жаждой жизни и страхом смерти — такого, по сути, внешнего момента, — длилась тайна Сотворения мира, и не добраться до ее сокровенных, абсолютных глубин, ибо это — последняя тайна из тайн, основа основ мира, та самая неприкосновенность корня, коснувшись которого