Мне стало стыдно за свои мысли. Есть люди, от которых ждешь неожиданных поступков, имеется в виду гадостей, но я готов был дать голову на отсечение, что Лидия Варламовна к ним не относится. Так что же ей все-таки нужно? Я в своем эгоизме даже не подумал о том, что она, возможно, заболела, ей нужен врач, а в городе знакомых нет, вот они и решили обратиться ко мне.
– Вячеслав Михайлович, – начала Адель, – мы к вам по очень деликатному делу…
– Я вас слушаю, – сказал я официально.
Адель смотрела на меня с сомнением, словно раздумывая, стоит ли открывать мне некую тайну.
– Ада, – вдруг сказала Любовь басом, – скажи ему!
– Вячеслав Михайлович, – снова начала Адель, послушавшись подругу. – Вячеслав Михайлович, дело в том, что у вас есть ребенок! Девочка!
– Сонечкина дочка! – встряла Любовь. – Очаровательный ребенок!
Ошеломленная моя физиономия, видимо, испугала их. Любовь, зазвенев браслетами, похлопала ладошкой по моей руке.
– Ребенок? – выдавил я. – Какой ребенок? Ребенок у Сонечки?
– Ну да! – радостно подтвердила Любовь. – Девочка Танечка, названная так в честь вашей мамы. Вашу маму ведь Таней звали?
– Да, – протянул я, – Таней. Но, позвольте, ведь у Сони не было детей?
– Была! То есть я хочу сказать, есть. Танечка. Соня не хотела вам говорить, но теперь, когда ее нет…
– Девочка очень похожа на вас, Вячеслав Михайлович. Очень. Прелестный ребенок, умница, прекрасно учится…
Дамы заговорили наперебой. Самое трудное было позади, и они испытывали чувство облегчения, чего не скажешь обо мне.
– Помогает бабушке…
– Книжки читает…
– Ей девять лет…
– Вот фотография!
Адель, порывшись в сумке, протянула мне цветную любительскую фотокарточку. Я машинально взял. С фотографии на меня смотрит беленькая тоненькая девочка. Она сидит на деревянном крыльце дома, рядом – здоровенный черно-белый котище. Девочка улыбается, щурясь на солнце. Легкий сарафанчик, сандалии, на коленке – зеленка. Похожа на мою маму?
– Вас послала Лидия Варламовна? – вопрос не из самых умных.
– Не совсем, – объясняет Адель. – Мы убедили Лидию Варламовну, что нужно сказать вам про Танечку. Она очень любит девочку, по сути, она ее и вырастила. Но вы же сами понимаете, Вячеслав Михайлович, сейчас ей очень трудно… После смерти Сонечки она больна, почти не встает…
– Но я не могу… – бормочу я. – Я не понимаю… Извините, я сейчас…
Я иду в свой кабинет, открываю ящик письменного стола, достаю деньги, возвращаюсь в гостиную.
– Вот! – Я протягиваю конверт с деньгами Адели. Больше всего мне хочется, чтобы они ушли.
– Что это? – спрашивает Адель.
– Деньги! – говорит Любовь. – Он дал тебе деньги!
Они молча смотрят на меня. Пауза затягивается. Адель, наконец, поднимается и говорит:
– Вячеслав Михайлович, подумайте, пожалуйста. От вашего решения зависит жизнь двоих людей. – Она кладет руку на плечо Любови, удерживая ту от каких-то резких слов. – Пойдем, – говорит она ей, – пойдем, Любаша!
Я просидел в кресле до самой темноты, переваривая услышанное. Я ни на минуту не усомнился, что все, рассказанное мне, правда. Я поверил им сразу. Но мысль о том, что у меня есть ребенок, о котором я не подозревал, о котором Сонечка не сочла нужным рассказать мне…
Как она могла? Я вспомнил, как пришел к ней сообщить, что женюсь. Почти десять лет назад. Был апрель, прекрасный теплый день, окна были распахнуты. «Извини, так получилось, – сказал я ей, – извини». В лице Сонечки не дрогнуло ничего, и я с облегчением подумал, что она приняла новость довольно хладнокровно. Слез Сонечки я бы не вынес. Я, кажется, добавил еще, что она может на меня рассчитывать, что мы не чужие, с любой проблемой она может обращаться ко мне, что я с удовольствием… помогу… чем могу…
Я уже не помню, что я нес тогда, стремясь убраться поскорее из Сонечкиного дома. Она так ничего и не сказала…
Я помню, как летел вниз по лестнице, как выскочил из темного подъезда на солнце… Удивительно – я помнил всякую ерунду, вроде открытых окон, темного парадного… и совсем не помнил Сонечкиного лица. Но почему она ничего не сказала? Почему? Я, чувствуя себя препакостно, повторял бесконечные «почему». Как будто это что-то меняло.
«А что бы изменилось, если бы сказала? – вылил (или все-таки вылило?) на меня ушат воды alter ego. – Что? Ты хочешь сказать, что отказался бы от Лии?»
«Нет… – признал я, – но все-таки…»
«Ты унизил ее, – сказал мой оппонент, – ты ее… кинул! Да она и под пытками не призналась бы, что ждет ребенка! Только не Сонечка! Еще одно унижение? Ты говоришь ей, что больше не хочешь ее видеть, а она отвечает, что беременна… Нет!»
«Все так, все верно, но… Не знаю, что бы я сделал, но сказать нужно было! Эх, Сонечка!»
И тут я вспомнил собственные разглагольствования о детях, грязных пеленках, бессонных ночах, хворях, воплях, няньках. Я вспомнил, как часто я повторял, что с меня достаточно и студентов, что только ненормальный заводит детей, видя, что представляет собой подрастающее поколение. Я много чего говорил тогда. Тогда? Я, собственно, и сейчас так думаю, чего греха таить…
В ту ночь я так и не уснул, со всех сторон рассматривая ситуацию, в которой оказался. Проворочавшись до самого утра и так ничего и не решив, я поднялся ни свет ни заря, обжигаясь, выпил чашку кофе и задумался. Мне пришло в голову, что теперь, когда нет Сонечки и девочка осталась сиротой, я обязан позаботиться о ней. И еще я подумал, что уж лучше бы умер я – никто бы и не почесался. Мысль эта безмерно меня поразила. Впервые в жизни до меня дошло, что я одинок, нет у меня ни друзей, ни семьи. Нет и не было, и оплакать меня… в случае чего некому…
Некому! Рита Марковна, добрая душа, сказала бы: «А все-таки неплохим человеком был наш Дубенецкий». Лара Бекк, может, всплакнула бы. Инна Васильевна хладнокровно заметила бы – все там будем. И все. Все! Даже собаки, которая отказалась бы от еды, тоскуя после моей смерти, и тоже умерла бы в конце концов, у меня нет. А кому, интересно, досталась бы моя библиотека? А дом, который строил отец? А мои костюмы? А замшевый пиджак? Тут я опомнился – при чем здесь замшевый пиджак? Разве дело в пиджаке? Дело в том, что, оказывается, никому я не нужен! Ни одной собаке. Никому на свете! Кроме, возможно, этой девочки…
Я вывел машину из гаража и поехал в Зареченск знакомиться с ребенком, испытывая неуверенность, любопытство и жалость…
…Девочка стеснялась меня до слез. Она шмыгала мимо, если нам случалось наткнуться друг на друга в гостиной или прихожей. Она сидела, опустив глаза в тарелку, за завтраком.
– Доброе утро, – говорил я, и ее глаза наполнялись слезами. Присутствие несчастного маленького человека в доме выбивало меня из привычной колеи.
«Ребенок потерял мать, – повторял я себе. – Скучает по бабушке, по привычной обстановке, по друзьям. Все будет хорошо. Ей нужно время».
Лидию Варламовну забрала «Скорая» после очередного гипертонического криза. Позвонила соседка, назвалась Ладой – по-моему, это была та самая, крашенная перекисью. Сообщила, что ребенок остался без присмотра, и потребовала приехать. Это было неделю назад. Через неделю после моего визита в Зареченск. Тогда мы посидели за столом, Лидия Варламовна непременно хотела напоить меня чаем. Была она бледная и исхудавшая, стремительно постаревшая. Я отказывался, но она не слушала.
Танечка…
– Танечка, – сказала Лидия Варламовна, – познакомься, это твой папа.
– Здравствуйте, – прошептала Танечка, не глядя на меня.
