Затем она, улыбаясь, обратилась к самому Валере:
— Мы из этой клиники! Вы не видели тут девушку в темносинем плаще? Худая такая! Черненькая!
Светка встала и пошла, склонив голову в плечо, рукой загораживая рот.
— Видите ли, — зорко на нее глядя и качая головой, продолжала твердить тетка, — она ушла из больницы только накануне операции. Она считала, что дни ее сочтены. Но ее ждут врачи.
Светка скрылась в подъезде. Валера ответил:
— Спрашивала уже.
— Но вы не видели? Я прямо-таки чувствую, знаю, что она где-то здесь.
Опять завыла, глядя по сторонам:
— Ксюша-а! Ксюшенька!
— На чердаке смотрели?
— Что? Что вы сказали, молодой человек? Там же замок! Там замок!
Затем пацан слез с лавки, подошел к Валере и тихо сказал:
— Тебя Ящик ищет, тебя Ваха дожидается, говорит, ты ему должен. Алису с Антоном твоим увезли на дачу, будут пытать Антона, сказали. Пока Алиса не скажет.
Так… Алиса и Антон — это кто? Чучуна не знает своей семьи. Семья чучуны должна уйти.
— Где Ящик?
— У вас в подъезде, и был Чуносый, только ушел.
Чуносый? Известное нам имя. Что-то жуткое.
Надо бы уйти, но куда? Таскаться опять по улицам?
Знакомым путем проследовал через чердак с фальшивым замком, где тогда висела девушка с челкой.
Пробежал к дальнему люку.
Тряхнул головой.
Господи! Она опять лежала там в углу мертвая. На прежнем месте!
Стараясь не глядеть на труп, постоял, подумал, спустился тихо по трапу, бережно и осторожно в свой подъезд. Глюки, глюки у меня. Видения. Боли в теменной части черепа, тянет руки и ноги. Ломка начинается! И посталкогольный синдром! У бабки найду. У нее знакомые держат мешок с анашой, она от меня прятала. А водкой припаривает себе ноги. Равно как и своим говном.
На третьем этаже монотонный лай Сбогара. Уже без визга и воя. Привык.
Внизу шебуршение, какие-то деловые голоса. Собрание, что ли, у них?
Послушал у двери своей квартиры. Льется вода, внизу что-то тихо говорят, стоит шум, постукивают ногами. Как будто ожидают.
Как хочется лечь. А. В моей кровати жмур. Этот лежит уже сутки. Небось вонять начал.
Где Ящик, вот вопрос.
Сел пока что на ступеньку. Сколько осталось мне жить. Антону девять месяцев. Вспомнил зареванное маленькое лицо. Их пытают, но кто они.
Заглянул через перила вниз. Какая-то очередь? Куда? Люди стоят, но как-то чудно, некоторых держат подмышки как пьяных… Другие сидят или вообще лежат… Общее бормотание. Молятся?!
Грохнула дверь подъезда, топот снизу. Тяжелый топот с цоканьем, сапоги подкованные. Поднимаются двое. Милиция? И ладно.
Ага, мелькнули халаты. Санитары! Бабка вызвала санитаров! Сейчас будут выносить этого! Моего Друга, который завонял.
Поднялся на пол-этажа, подальше от своей двери. Санитары уже встали там. Затрезвонили. Рявкнули, назвали себя.
Бабка открыла сразу, они вошли в квартиру, шаги звучат глухо, замерли.
— Нужна простыня, бабуля! — крикнул один.
— Нету у меня. — проскрежетал голос бабки. — Давеча забрали.
— Тогда не возьмем твоего жмура! Пошел мат, обе договаривающиеся стороны бубнили что-то насчет простыни опять.
Грянул звонок телефона. Телефон как раз у открытой двери, дребезжит как сирена.
Взяли трубку. Новый голос, орет по телефону:
— Хало? Цо? Не! Ешче немаго! (Пауза). Допш.
Ящик.
Затем какой-то один вышел из квартиры, постоял (Валера замер) и потанцевал вниз разболтанной походкой. Да, это он, Ящик.
Кто-то с плачем бормочет оправдания.
Его голос с акцентом:
— Вы не платили, тогда идите.
В ответ еще более визгливый плач, какие-то объяснения женским голосом (стеклорез, не голос):
— Ему всего пятнадцать, только пятнадцать! Сын мой, сын!!! Ну не успею за деньгами.
— Не знам, не знам. Пошла, пошла.
Какая-то мелкая свалка в очереди.
Что тут, торгуют, что ли?
Рыдания, много шагов вниз, неровных, со спотыканьем.
Решил все же зайти в свою квартиру.
Медленно, тихо стал спускаться на третий этаж. На цырлах. Сердце сильно билось.
Дверь была открыта. Рывок, закрыться… Да они взорвут дверь. Девка во дворе его видала, скажет. Чуносому скажет.
Встал в темной прихожей под лампочкой в двадцать пять ватт, обычный бабкин свет — и тут из комнаты поволокли в простыне, свисающей как гамак, труп этого.
Валера загородил им дорогу, санитары застопорились, сбоку клонилась вперед как скифский камень бабка, из глазных щелей зорко и безумно смотря на Валеру, покачивала головой с явно читаемой мыслью «уходи, уходи, уходи».
Санитар сказал Валере:
— Плати, не потащим так. Она не дала.
Бабка значительно молчала.
— Да мне-то что, — ответил.
Надо отступать на лестницу.
Ага, а уже сверху, с чердака, кто-то тяжело, медленно, со стонами, спускается по трапу. Кто-то плачет, причитает тонким голосом «А-а, Ксюшенька, а-а, моя девочка».
Она! Проследила за ним, нашла ход. Поднялась на чердак. Нашла свою Ксюшеньку.
Надо обратно тем же путем на чердак и смываться как можно скорее.
Вот она, уже идет, показалась, спускается по лестнице сюда, тащит на горбу безжизненное тело, оглядывается конкретно наверх, к кому-то, кто выступает следом:
— Молодой человек, помогите же мне! Вы, вы!
Осторожно заглянул по направлению к верхнему этажу — спускаются грязные желтые ботинки, Ящик следом за теткой идет вниз (с чердака? Когда успел?).
— И вы, вы! Я боюсь упаду! Поддержите!
Это уже она к нам обращается.
— Вы, мужчина! Умираю!
Отступил перед санитарами.
Те все-таки понесли бесплатно.
Толстое лицо Ящика, маленькие глазки сощурены. Две дырки. Два дула. Жует свою жовку.
Сделаем как бы полупрыжок вниз, протиснемся между санитарами (мат) и вот пошел вместе с ними шагать вниз по ступеням, раз-два. Прихватив простыню в горсть, как бы помогая.
Качался как улов в сети жмурик.
— Ты чо, отвали, — сказал задний санитар, — чо под ногами тут… Маячишь…
Валера покопался в кармане и, идя в том же ритме, сунул переднему сто долларов, заложил в карман
