хватились, да время потеряно, — пожал плечами Антошкин отец. — А тебе, Петровна, спасибо за подсказку о каменоломне. Думаю, удастся наших инженеров убедить. Этот гранит, между прочим, можно использовать не только под фундамент клуба, но и на других объектах.
Солнце повисло над тополями, окаймляющими остров, и разбросало по озеру золотистые дорожки. Теплый ветерок слегка лохматил воду, и мелкие волны мягко лизали береговой песок. Пашка, поддерживая рукой спадывающие штанишки, с гиком промчался по кромке воды, и брызги радужно вспыхнули и тут же бесследно исчезли в песке.
— Искупаемся? — предложила Марфуша.
Павел Иванович с шофером сели на коряжину, невесть откуда принесенную на берег, и потягивали папиросы. К ним подковыляла Машкина и Пашкина бабка и, опершись грудью на палку, подслеповато смотрела в даль озера. Антошка с Марфушей уже искупались, а старушка все стояла и, видимо, думала о чем-то своем, далеком и сокровенном.
Бабка не всегда была такой старой и немощной. Давным-давно она, как и нынче ее внучка Машка, бегала босиком, купалась в озере и любила слушать у костра страшные рассказы о чертях и ведьмах, есть печеную картошку. Милое далекое детство! Кажется, кануло оно в прошлое, забылось и не вспомнится никогда. Но стареет человек, а детство будто приближается к нему и все чаще и чаще возвращается в воспоминаниях, и кажется все солнечнее и теплее; все чаще согревает оно старого человека и, вспоминая свое босоногое детство, человек становится мягче, светлеет его душа и хочется ему сделать людям что- нибудь хорошее, сказать им доброе слово.
Вся бабкина жизнь прошла на берегу этого озера. Здесь она родилась, полюбила парня и вышла за него замуж. Вон на том недалеком, заросшем высокими тополями острове воевал с колчаковцами ее двенадцатилетний братишка, тоже, как и внук, Пашка Нечаев, и геройски погиб, столкнув со скалы пулемет, и сам бросился в озеро, когда кончились патроны и оставалось только два выхода: или сдаться на милость карателей, или попытать счастье и прыгнуть со скалы в омут и вплавь уйти от колчаковцев. Любимый братишка старухи выбрал второе. Но счастье подвело его — пуля карателя догнала смельчака в воде.
Бабка нынче попросила Петровну, чтобы она на лодке сплавила ее на остров, может быть, в последний раз, на последнюю встречу с братишкой Пашкой. Там, на острове, Советская власть поставила ему памятник, и спит под ним вечным сном юный партизан Пашка Нечаев, а вот она, его сестра, сгорбилась от старости, но все держится за жизнь и, признаться, боится смерти, хотя на словах и любит говорить: «Хватит коптить небо, пожила». Но Машка и Пашка еще малы, и Петровна без нее, старухи, совсем измучится, а поэтому бабка гонит от себя всякие болезни, цепляется за жизнь.
Еще от своей матери старуха слышала присказку о том, что человек живет до тех пор, пока не разучится удивляться. Бабка ловила себя на мысли, что она не только не разучилась удивляться, но с каждым годом удивляется жизни все больше и больше. Разве кто-нибудь мог предполагать, что в их болотистом, забытом богом углу начнут строить огромный завод, что рядышком с их деревенькой вырастет город. И старухе очень хочется пожить в теплой квартире.
Ей трудно было словами выразить все те чувства, которые взволновали ее. Она всегда удивлялась ораторам, которые приезжали из райцентра и говорили как по-писаному. Старуха не умела так говорить. У нее выискивались, как ей казалось, какие-то пустые, как побрякушки, слова, которые складывались в корявые и невыразительные фразы. Зато работала она не зная усталости.
— Нечаевы — они за Советскую власть голову складывали, — иногда говорила старуха, когда ее начинали хвалить бабы между собой. — Вон Пашка наш — на острове похоронен, партизан. Как невмоготу станет, я, бабоньки, о братишке подумаю и силы прибудет. Не за похвальбу я, бабы, стараюсь, — хочу, чтобы наша Советская родная власть крепчала. От нас ведь это зависит.
Бабку прозвали Агитатором, хотя никаким агитатором ее никто не назначал. Она даже обижалась, что получила такое в общем-то лестное прозвище. Бабка никогда и никого не агитировала. Она поступала только так, как велела совесть, говорила те слова, которые подсказывало сердце. Агитатором она была в том смысле, что агитировала своим личным трудовым примером, и люди тянулись за ней.
В годы войны она еще была крепкой и здоровой. Из деревенских женщин она организовала рыболовецкую бригаду. Стометровым неводом они бороздили озеро, надрывая жилы, наживая ревматизм. Зато город постоянно получал тонны свежей рыбы — окуни, чебаки, щуки попадались обильно. Приносили женщины рыбу и домой — это было заметной поддержкой десяткам семей, где росли ребятишки, их надо было поднимать на ноги и держать в сытости. Старуху тогда вспоминали во многих домах добрыми словами.
— Если бы, Трофимовна, не твоя затея с рыбацкой бригадой — сидеть бы нам впроголодь.
Сама Трофимовна никому не говорила, но до смерти боялась вытаскивать невод. Первое время ей все казалось, что вместе с рыбой в мотне окажутся трупы деревенских партизан, которых во время боя на острове с колчаковцами немало утонуло в озере. И еще пуще боялась увидеть братишку Пашку. Понимала, что, расскажи бабам о своих опасениях — засмеют, потому что иначе как глупостью их не назовешь. Умом это она и сама хорошо понимала. Прошло с тех пор более двух десятков лет. И Трофимовна начинала про себя высмеивать свои мистические фантазии.
Нелегко неводить летом — нужна мужицкая сила, особенно заводить невод с лодки. И Трофимовна садилась на весла, у берега толкала лодку шестом, подтягивая озерный край невода к берегу. Но не эта тяжелая работа больше всего мучила женщин — они постоянно ходили с опухшими руками от уколов ершей и окуней. Руки ныли ночами, их смазывали коровьим маслом, но проникшая в тело едкая слизь, особенно ершиная, становилась ядом, который разъедал пальцы и ладони.
Зимой приспособились протягивать невод подо льдом, пробивая лунки пешней. Рыбачить было еще труднее, чем летом. Кожа на кончиках пальцев трескалась от воды и холода, промокали из-за плохой обуви ноги.
Старуха смотрела вдаль, туда, где большим пароходом зеленел остров. И хотя вспоминала она о нелегких своих днях, но лицо ее светлело.
— Глубоко было Черное озеро, но и оно помелело, травой покрылось, — тихо сказала Трофимовна. — Все стареем.
Внук Пашка прижался к бабке и похвастался:
— У нас бабуля в этом озере неводом рыбу ловила, вот! — с гордостью сказал он.
— Неужто и вправду рыбачила?! — не поверил Антошкин отец. — Невод — дело мужицкое.
— В войну, милый, бабы частушку пели про себя: «…Я и лошадь, я и бык, я и баба, и мужик», — сказала Трофимовна. — Вся работа на наших плечах лежала. Надсаживались, жилы рвали.
— Знаю, — вздохнул Антошкин отец. — Сам мальчонкой был и на корове пашню пахал. Нынешние дети и не верят в такое…
Старуха выпрямила спину, просеменила к обрубку дерева и неуклюже присела на него.
— Старость — не младость, — усмехнулась она. — Нынешняя ребятня — счастливая, и только пусть война не опалит им крылышки. Неспокойно в мире, неспокойно, не дают нам пожить в радости…
Трофимовна казалось заснула.
Пашка поманил рукой Антошку и Марфушу к себе и, проглатывая окончания слов, сообщил:
— А еще бабуля рассказывала, что в это озеро сбрасывали снаряды, вот. Самые настоящие, наверно.
Антошка сразу вспомнил, как ныряла Марфуша и на дне ощупывала рукой железяки. Он кивнул девочке. Марфуша смущенно улыбнулась: не знаю, мол, что и думать. Оставалось одно: подробнее расспросить Машкину и Пашкину бабушку. Антошка подошел к ней, присел на корточки и негромко сказал:
— Бабушка, а бабушка, проснитесь, пожалуйста.
Старуха встрепенулась и тотчас открыла глаза, усмехнулась:
— Не сплю я, соколик. Ночами бессонница мучает, а уж днем где заснуть.
— Бабушка, вы, правда, в озере снаряды находили? — спросила Марфуша.
Трофимовна оживилась.
— Было, голубок, дело, было…
Однажды, уже ближе к весне, когда на пригорках начал подтаивать снег, Трофимовна надела охотничьи лыжи и вышла на озеро, чтобы решить, где во льду пробить лунки и потом через них протащить
