терять нечего, смертельно опасен для общества и является величайшим соблазном для всех честных людей — если он, конечно, не труп. В общем, чтобы не завидно было остальному человечеству, чтобы праведные души не соблазнялись, все эти режимы и внутренние наказания рассчитаны таким образом, что последняя их стадия, когда человеку действительно терять нечего, подводит как можно ближе к состоянию естественной смерти. Потому-то знающий зек не судит о тюрьме по фасаду или по общей камере — судит по карцеру: так и о стране вернее судить по тюрьмам, чем по достижениям.
Веками внутреннее устройство тюрем было примерно одинаково, и постороннему, который придет на экскурсию, скажем, в Петропавловскую крепость, никак не понять, что же в ней особенного, в этой тюрьме. Койка как койка, стены как стены. Ну, решетки на окнах, так ведь на то же и тюрьма, чтобы не убежать, и книжки читать разрешали — чего же еще желать, и уж совсем не понять постороннему, что такое режим.
Какая, собственно, разница — час у тебя прогулки или полчаса, 450 граммов хлеба дают на день или 400, 75 граммов рыбы или 60? — это бухгалтером надо быть или поваром, чтобы такое обилие цифр подсчитать. Постороннему одно только и интересно: умирали заключенные от всего этого или не умирали. Ах, не умирали — ну, так не о чем и говорить! Обычно самое сильное впечатление производят на посторонних сводчатые потолки и толстые стены: мрачно, страшно! — вот она какая, тюрьма-то, бр-р-р, и сколько бы тюремных воспоминаний они ни прочли, никогда не понять им всех этих мелочей, всех этих пустяков.
Вот стоит сваренная из металлических стержней кровать. На ней ватный матрац — все вроде нормально, но, оказывается, спавшие на таких кроватях даже голодовку объявляли, требуя, чтобы уменьшили между металлическими стержнями просветы. Странно как-то — стояли кровати лет уже, наверно, 20, и никто насчет просветов не заикался: сдурели, что ли, зеки, есть им не хотелось или куражились?
Дотошный архивист, может быть, раскопает в тюремных архивах, что примерно в то же время распорядился начальник тюрьмы отбирать у заключенных старые газеты и журналы. Вполне разумное распоряжение — чтобы, стало быть, не захламляли зеки камеру всякой макулатурой. Похвально, но никакой связи между этими двумя событиями даже архивист не усмотрит, и лишь зек может понять эту связь, если спать на этой кровати он мог, только подложив под матрац кучу журналов и газет. Вот отобрали их — и моментально кровать обратилась в орудие пытки: за одну ночь весь матрац провисает в дырки, и ты спишь на железной решетке.
Полагается, например, в карцере тумба или иное приспособление для сидения, и всякий карцер такое приспособление имеет — некий выступ из стены: сиди себе и сиди целый день, но вот сделали этот выступ чуточку выше, чем надо бы, и чуточку короче — уже плотно усесться нельзя, а ноги не достают до пола. Всего-то, казалось бы, сантиметры какие-то, пустяки...
А эти 50 граммов хлеба или 15 граммов рыбы — что за мелочи: право, и говорить даже стыдно. Забывает человек, что даже пушинка сломала когда-то спину верблюду, забывает, что разница между жизнью и смертью такая ничтожная, такая пустячная: всего-то на пару градусов изменить температуру тела — глядь, а это уже труп, и сколько существует тюрьма, этот общественный институт, столько же продолжается борьба, кипит великая битва между зеками и обществом за граммы, сантиметры, градусы и минуты. Идет она с переменным успехом: то зеки напрут, а общество отступит. Там 50 граммов, здесь 5 сантиметров, тут 5 градусов отвоюют зеки, и глядишь — жизнь, но не может общество допустить жизнь в тюрьме. Должно быть в тюрьме страшно, жутко — это же тюрьма, а не курорт, и вот уже напирает общество: там 50 граммов долой, здесь 10 сантиметров, тут 5 градусов, и начинают зеки доходить. Возникают сосаловка, мориловка, гнуловка, начинаются людоедство, помешательство, самоубийства, убийства и побеги.
Много лет наблюдал я за этой борьбой — глухой и непонятной для посторонних: есть у нее свои законы, свои великие даты, победы, битвы и поражения, свои герои, свои полководцы. Линия фронта в этой войне, как, видимо, и в других войнах, все время движется — здесь она именуется режимом и зависит от готовности зеков идти на крайность из-за одного грамма, сантиметра, градуса или минуты, ибо, как только ослабевает их оборона, тотчас же с победным кличем бросаются вперед эскадроны с красными погонами или с голубыми петлицами, прорывают фронт, берут в клещи, ударяют с тыла, и горе побежденным, а победителя же никогда не судят. Очередному поколению зеков никогда не удастся отвоевать прежних позиций — новое положение они воспримут как нормальное, как исконное, должное. Десятки раз они могут свои битвы выиграть, но проиграть можно только единожды, поэтому зеки, объявившие голодовку и снявшие ее, ничего не добившись, проиграли не только свою войну, но и многим будущим поколениям ухудшили жизнь. Вот еще почему не можешь ты в безразличие погрузиться, в оцепенение впасть — оно, это безразличие, будет шептать тебе в ухо: главное — выжить! Думай о сегодняшнем дне, прожил его — и слава Богу! — и вот уже гремят копыта, поет труба и идут эскадроны в атаку».
— В лагерях интересных людей вы встречали?
— Конечно: в политических — это уже в последние годы — весь цвет украинской интеллигенции сидел. В нашем 35-м пермском, — Иван Светличный, Зиновий Антонюк, Микола Горбаль, Игорь Калинец, рядом, в 36-м — Василий Стус, Евгений Сверстюк.
— Вы с ними со всеми общались?
— Ну, с теми, кто в другом лагере, — нет, я просто знал, что они там сидят, а с соседями — разумеется. Мы все дружили и обсуждали будущее Украины, ее незалежнiсть.
— В этих лагерях только политические сроки мотали или уголовники тоже?
— В те времена понятия «политический» не было, говорили: «особо опасный государственный преступник» — под это определение попадали те, кто по 70-й статье шел, а тот, кого осудили по 190-й, особо опасным государственным преступником не считался, и соответственно, его направляли в уголовный лагерь.
— Иными словами, последние шесть лет вы с уголовниками не сидели?
— Практически нет — только на этапе с ними пересекался.
