— Не секрет, что многих активных участников диссидентского движения КГБ стремился склонить к сотрудничеству, и в ряде случаев успешно. Зачастую в узком кругу крайне негативно по отношению к Советскому Союзу высказывались именно завербованные провокаторы, которые старались на подобные речи подбить других, — скажите, а вас вербовать гэбисты никогда не пытались?
— Единственный раз — генерал КГБ, о котором уже рассказывал, и потом, задним числом, я понял, что интуитивно повел себя абсолютно правильно: послал его, причем на отборном русском. Малейшее с моей стороны колебание — и мне было бы гораздо хуже: они бы стали давить, давить, давить, а так записали, видно, где-то в своем досье: этот, мол, безнадежный, — и все, больше ко мне не лезли.
— Вы знали в своей диссидентской среде людей, которые были явно завербованы?
— Конечно, но вы не совсем правы, когда говорите: были завербованные, провокаторы выступали... — не так все это выглядело. Мы в свое время у кагэбэшников инструкцию по агентурным разработкам украли.
— Да? Каким образом?
— Ну, уточнять не будем, тем более что не я крал — пусть тот расскажет, кто это сделал. Внимательно эту инструкцию изучив, мы выяснили, что агенту запрещалось провокационные разговоры вести и в антиправительственных участвовать действиях, поэтому высчитывали их мгновенно. У чекистов проблемы возникли бы — если агента арестуют, надо его как-то отмазывать, а следствие вроде бы во внимание это не принимает, поэтому им разрешалось читать самиздат...
— ...и распространять...
— ...и даже кому-то давать (о'кей, тут они своего могут из-под удара вывести), а подписывать протесты публичные возбранялось, и поэтому тесты наши были исключительно простыми. Вот человек к нам прибился, активничает... «Подпишешь?». — «Нет». Ага... Мы ему ничего, конечно, не говорили, но ухо держали востро...
«Когда-то раньше был я очень общительным, легко сходился с людьми и уже через несколько дней считал их своими друзьями, но время уносило одного за другим, и постепенно новых знакомств я стал избегать. Не хотелось больше этой боли, этой судороги, когда тот, на кого полагался, кого любил, малодушно вдруг предавал и нужно было навсегда вычеркнуть его из памяти, тяжело было сознавать, что вот сломали еще одного близкого человека.
Когда заводят в зону новый этап, старые зеки, стоя у вахты, почти безошибочно предсказывают: вот этот будет стукачом, этот — педерастом, тот будет в помойке рыться, а вот добрый хлопец. Со временем и я стал невольно примерять на всех арестантскую робу, и оттого друзей становилось меньше. Постепенно остался какой-то круг особенно дорогих мне людей, потому что были они единственным моим богатством — всем, что нажил я за эти годы, и уж если кто-то из них ломался, это было пыткой. Еще меньше становилось нас в замке, еще одно место пустело у камина, умолкала наша беседа, затихала музыка, гасли свечи — оставалась на земле только ночь».
— С завербованными все более-менее ясно, но они оставались на воле, а вот в тюрьме так называемые наседки активничали...
— Их в свое время, пусть и в мемуарах, но на чистую воду я вывел...
«Думаю, наседки существуют с тех пор, как существуют тюрьмы: сотни раз они описаны в литературе, и теоретически знают о них все, но одно дело — знать теоретически, а другое — поверить, что этот вот парень, с которым ты делишь хлеб, шутишь и болтаешь, только притворяется другом. Да и трудно это — месяцами жить с человеком бок о бок и, зная, что он враг, скрывать от него свои настроения, мысли, ведь вас только двое, и больше общаться не с кем. Так или иначе, а подследственных в Лефортове всегда содержат с наседками, и очень часто это оказывается эффективным.
Вопреки распространенному мнению, наседки вовсе не штатные работники КГБ, а такие же заключенные. Получив большой срок, обычно по валютной или хозяйственной статьям, они должны уже ехать в лагерь, но тут вызывает кум и начинает объяснять выгоды работы наседкой, обещает через полсрока обеспечить помилование или условное освобождение, всякие поблажки и льготы.
Редко кто отказывается — слишком очевидны выгоды: с них берут формальную подписку о сотрудничестве, а для своих письменных сообщений и отчетов они получают агентурную кличку. Сажают такого агента в камеру к подследственному, предварительно сочинив ему легенду — версию его дела, которую он должен рассказать соседу. Чаще всего эта легенда приспособлена так, чтобы в чем-то, хотя бы в общем виде, напоминать дело подследственного, и таким образом подготовить сближение, вызвать доверие, однако по инструкции об агентурной разработке давать наседке легенду политического запрещается.
Задача наседки вовсе не обязательно ограничивается выведыванием каких-то тайн — он должен стараться склонить сокамерника к раскаянию, убедить добровольно раскрыть все следствию. Должен он, кроме того, следить за настроением сокамерника, особенно когда тот возвращается с допроса, уловить, какой прием следователя произвел на него наибольшее впечатление, узнать, чего больше всего он боится, какие у него слабости, и так далее. Казалось бы, очень примитивно, грубо, а тем не менее на неопытного человека действует безотказно.
Начиная с 61-го года КГБ стал вести очень много дел о хищениях, крупном взяточничестве и валютных операциях — по таким делам под следствие попадали директора заводов, фабрик, совхозов, государственные чиновники, руководители кооперативов, то есть публика совершенно не подготовленная, с абсолютно советской психологией. У всех у них, как правило, где-то запрятаны драгоценности: золото или облигации, а важнейшая задача КГБ — эти клады найти, и вот наседка начинает своей жертве нашептывать:
— Отдай! Что ты за золото это цепляешься? Расстреляют — в могилу не унесешь. Думаешь, ты им со всеми твоими делами нужен? Им золото нужно, камешки: отдашь сам — отпустят или хоть дадут меньше...
Примерно на то же намекает и следователь — ну как тут не поверить? Действительно, власть грабительская, ей только и нужно от нас, что выжать побольше, и начинает казаться им, что можно сторговаться с советской властью.
Помню, в 67-м году привели мне в камеру пожилого уже человека, за 60, директора какой-то текстильной фабрики. Целыми днями он то сидел неподвижно на койке, уставясь в одну точку, то вскакивал, бил себя кулаками по голове, бегал по камере и вопил: «Идиот! Какой я идиот! Что я наделал!». Постепенно я выспросил у него, что случилось, — оказалось, просидел он девять месяцев в КГБ и девять месяцев молчал. Практически обвинения против него не было — так, пустяки, года на три. Уже и следствие шло к концу, но наседка уговорил его сдать свои зарытые ценности — дескать, меньше дадут, и старый дурак послушался: отдал золота и бриллиантов на три с половиной миллиона рублей. Тут же ему, во- первых, влепили еще статью: незаконное хранение валютных ценностей, а во-вторых, пришлось объяснять, откуда он их достал, — в результате не только сам 15 лет получил, но и еще девять человек посадил.
История очень типичная: знаменитый в то время Ройфман, с которого начались «текстильные» процессы, тоже молчал, и даже наседки не могли его уговорить. Тогда его вызвали Семичастный, тогдашний начальник всего КГБ СССР, и Маляров, зам Генерального прокурора, и под свое честное партийное слово пообещали, что его не расстреляют, если он добровольно сдаст ценности. Ройфман поверил им, сдал — и был расстрелян.
Часто этот торг анекдотические принимал формы. Накопленных богатств подпольным миллионерам было жалко, но жить-то хотелось, и вот они принимались сдавать ценности по частям, каждый раз уверяя, что это — все, последнее, а следствие и наседки, отлично понимая, что должно быть еще, давили и давили.
— Слушай, — уговаривали миллионера, — подходят октябрьские праздники, годовщина власти. Сдай к празднику еще чуток — глядишь, пару лет сбросят.
