словами на койке, поджав под себя ноги, как открылась кормушка: «Десятая! Все соберитесь с вещами!». Этого-то нам и не хватало — начался проклятый денечек. Собирайся, да тащись, да устраивайся на новом месте — пропал день для занятий. Куда бы это, однако? Никогда эти бесы не скажут, вечная таинственность.
— Эй, начальник, начальник! Матрасовки брать? А матрацы? А посуду? Это уже наша разведка. Если матрацы брать — значит, на этом корпусе куда-то. Если не брать — значит, на другой, а куда? Если матрасовки брать, значит, на первый или на третий: на втором свои дают и посуду тоже.
— Все забирайте с собой, — говорит неопределенно начальник, напуская туману.
Братцы, куда же это нас? Может, в карцер или на работу опять, на первый корпус? Опять, значит, в отказ пойдем, поволокут на строгий режим, на пониженную маржу, а может, просто шмон? Это вот не дай Бог, это хуже всего. Книжки у меня распиханы на случай шмона по всей камере, а еще всякие запрещенные вещицы — ножичек, несколько лезвий, шильце самодельное: все сейчас заметут.
И забегали все! У каждого же своя заначка, своя забота. Скорее в бушлат, в вату засунуть — может, и не найдут. В сапог тоже можно — да нет, стали последнее время брать сапоги на рентген. Человек на этот рентген не допросится, а сапоги — пожалуйста. Батюшки, сапоги! — я же в ремонт их сдал...
— Начальник! Звони насчет сапог — в ремонте они у меня. Без сапог не пойду, начальник!
Я этого ремонта два месяца добивался, жалобы писал, требовал, бился: только взяли — и на тебе! Вернуть бы живыми, не до ремонта теперь, все полетело к черту. Хорошо, хоть позавтракать успели — к обеду, может, будем уже на новом месте. Куда ж это, однако, нас гонят?
Барахла у меня скопилось жуть, полная матрасовка. Казалось бы, какие вещи могут быть у человека в тюрьме, а и не заметишь, как оброс багажом. Освобождались понемногу ребята, уезжали назад в лагеря и бесценные свои богатства норовили оставить здесь, в наследство остающимся — грешно увозить из тюрьмы то, что с таким трудом удалось протащить через шмоны.
Каждая лишняя вещь — ценность. Вот три иностранных лезвия: за них можно договориться с баландером, и он будет неделю подогревать наших в карцере — три недели жизни для кого-то, может, и для меня. Тетради общие — тоже ценность, поди их достань. Три шариковые ручки, стержни, а главное — книги: не дай Бог шмон! Все его богатство скопилось у меня в опасном количестве, и никак я не мог исхитриться передать его кому-нибудь, кто остается дольше меня в тюрьме. Не попадал я с ними в одну камеру — не везло.
В общем, похоже было, что просто переводят нас всех в другую камеру, а потому забрали мы и мыло, и тряпки свои, и веревочки всякие — на новом месте все очень пригодится, особенно если в камере уголовники раньше сидели. После них, как после погрома: камера грязная, все побито, поломано, дня два чинить и чистить, мыть да скрести — и ни тряпок, ни мыла у них обычно не водится, поэтому даже половую тряпку забрали с собой.
Тьфу, ну, кажется, собрались. «Готовы?!» — кричит начальник из-за двери. «Готовы!».
Дверь открылась, и вдруг, указав на меня пальцем, корпусной сказал коротко: «Пошли со мной». Мать честная, куда же это? — не иначе как в карцер, и, цепляясь в уме за всякие возможности и варианты, спросил я только: «Матрац брать?». — «Бросьте в коридоре». Так и есть, карцер. За что ж это? Ничего же не делал. Объявлю голодовку!
Спускаемся вниз, на первый этаж, поворачиваем не к выходной двери, а в коридор — так и есть, карцер! Нет, прошли мимо, по коридору идем. Значит, шмон, к шмоналке подходим. Ну, холера, сейчас все отберут — как бы им голову заморочить? Хватаюсь за первое попавшееся: «Начальник, сапоги давай, сапоги в ремонте!». — «Послали уже». Послали? Зачем же, если только шмон? Может, этап?
Заходим в комнату для шмонов: там уже шмонная бригада Петухова — ждут, как шакалы, сейчас все отметут. «Так, — говорят, — мешок положите здесь, а сами раздевайтесь». Раздели, как водится: ощупали каждую вещь по швам, в телогрейке одно лезвие было спрятано — не заметили, слава Богу, неделя жизни кому-то. «Одевайтесь». Выводят в коридор, запирают в этапку. Черт, значит, этап! Как же я потащусь со своим барахлом по этапу? Я и сам-то еле двигаюсь, и пропадет теперь все — на каждой пересылке шмон. Как обухом по голове. Куда бы это? Эх я, дурак, тряпку половую взял и мыло. Сапоги! — заиграют, потом ищи. «Начальник, сапоги давай, сапоги в ремонте!». — «Послали уже».
Надо хоть ребятам дать знать, но как? Этапка самая крайняя, надо мной никого, унитаза нет, кружки у меня нет — тьфу! Написал карандашиком на стене по-английски: «Этапирован неизвестно куда», фамилию и число, но это мало когда еще заметят — надо бы крикнуть как-то. Может, в баню поведут перед этапом? — но вот уже открывается дверь. Так скоро? А баня? Нет, направляемся к выходу. Поворачиваем за угол, идем к вахте. Ну, только здесь и крикнуть — 15-я камера как раз надо мной, и изо всех сил заорал я вдруг — аж Киселев отпрыгнул от меня со страху.
— Пятна-а-адцатая, Его-о-ор, меня на этап увозят! На этап забрали! Пятна-а-адцатая!
Тут они опомнились и втолкнули меня в двери вахты:
— Тише, чего орешь? В карцер захотел?
— Какой карцер... Ври, начальник, не завирайся — где ты меня на этапе в карцер посадишь?
В большой комнате на вахте — не то в красном уголке, не то в раздевалке для надзирателей — посадили на стул: «Сидите!». Тут появился наш воспитатель, капитан Дойников — какой-то сам не свой, торжественно-грустный. Я к нему. «Гражданин начальник, куда?» — тихо так, чтоб никто не слыхал. Мнется, глаза отводит: «Не знаю, нет, право, не знаю. На этап». — «Да бросьте вы все темнить, тайны разводить — куда?». — «Честно, не знаю, не мое дело. Сказали, на этап — в Москву, наверное». Знает все, бес, по лицу видно. «А вещи мои?». — «Уже в машине». Неслыханно! Кто же это за меня вещи таскает — неужто конвой? Да, сапоги... «Скажите, чтобы сапоги принесли, сапоги у меня в ремонте». — «Принесут». — «Да как принесут? Уже на вахте, сейчас ехать!», а он тихо вдруг произнес: «Не нужны больше вам сапоги». Что бы это значило? Как быть так может, чтоб сапоги не нужны были? — и я ему тихо: «Откуда же вы знаете, что сапоги не нужны, если не знаете, куда еду?». Смутился.
Не надо было этого говорить — и так понятно, что нечто необычное происходит: этапы никогда с вахты не отправляют, а прямо внутрь воронок заходит — там и грузят. И вещи сами снесли, и сапоги не нужны — на волю, что ли, освобождать, что ли, будут? А может — наоборот? Тогда тоже сапоги ни к чему.
— Ну что ж, прощайте, не поминайте лихом, — говорит капитан.
Ведут прямо к выходу на волю, открывают дверь. Оглядеться не дают — вокруг люди в штатском. А, КГБ! Понятно — не на волю, значит. «Сюда, пожалуйста, в машину». Прямо у ворот стоят микроавтобус и какие-то легковушки, снег утоптанный, темный. Где же воронок? Нет, сажают в микроавтобус — чудеса! Внутри, на заднем сиденье, мой мешок в тюремной матрасовке лежит. Окна плотно зашторены, вокруг кагэбэшники в штатском. Предупреждают: в дороге шторы не трогать, в окно не выглядывать. Спереди, между нами и шофером, тоже шторки плотно задернуты, но снизу не прикреплены, болтаются — значит, будут на ходу трепыхаться, что-нибудь да увижу. Еще какого-то ждут начальника: он садится спереди, с шофером, хлопает дверца, колышутся шторки — тронулись. Развернулись, повернули еще раз, пошли.
Эх, черт, слышали ребята или нет? Должны были слышать — орал я громко.
Куда же, однако, меня везут? В Москву? Дойников сказал — в Москву, но мог и соврать — а куда же меня везти? Почему в микроавтобусе, а не в воронке? Почему не нужны сапоги? А что, очень даже могут. Заедут сейчас в лесок за городом и — при попытке к бегству...
Неслись мы тем временем с сумасшедшей скоростью. Шторки спереди вздрагивали, развевались, и, к удивлению своему, я вдруг заметил впереди нас милицейскую легковую машину с мигающим фонарем на крыше и в ней двух офицеров милиции: один, высунув из окна руку с палочкой, разгонял с нашего пути автомобили. Что за дьявол — может, случайное совпадение? Нет, минут через пять вновь сильно всколыхнулись спереди занавески и вновь та же машина с тем же фонарем. Покосившись украдкой назад, увидел я равномерное мелькание света на задних шторках — значит, и сзади милицейская шла машина, а мы неслись и неслись вперед на предельной скорости, даже боязно становилось — не перевернуться бы, зима все-таки, скользко. И вновь на повороте взметнулись шторки, и все та же милицейская машина впереди, а сзади свет непрестанно мелькает — да, чудеса! Так только члены правительства ездят — никогда еще так меня не этапировали. Куда же это они меня?
Чекисты мои тем временем переговаривались между собой, на меня взглядывали редко, и только двое, что сидели по бокам, были настороже, но как ни вглядывался я в их лица да в дорогу впереди сквозь
