Лет через пятнадцать после того, как это случилось, Чед рассказал мне историю своей жизни — за чаем в отеле «Браунс». Я случайно встретила его на Бонд-стрит, когда пошла стричься в салон «Видал Сассун». Чай в «Браунс» — это в высшей степени цивилизованная церемония. Ты опускаешься в кресло, и тебе приносят маленький кекс домашней выпечки, который кладут на тарелку вместе с парой щипчиков. Подразумевалось следующее: вы
В этой обстановке мы с Чедом, наверное, были неуместны. Разумеется, мы не выглядели неуместными, мы выглядели такими же, как все, элегантными городскими жителями: я только что из парикмахерской, а Чед — похудевший и начавший седеть. Он был первым из знакомых мне мужчин, который сменил спортивный пиджак на более легкомысленную куртку на молнии. Мы встретились на тротуаре перед «Асприз».[65] Чед раскинул руки, и я упала в его объятия; мы стояли, обнявшись, хотя, насколько мне помнится, никогда не обнимались, не целовались и даже не брали друг друга за руку. Но между нами существовала некая странная связь. Немало найдется в мире людей, которых связывает повешенная женщина.
Не знаю, почему мы выбрали «Браунс». Явно не потому, что Чед жил неподалеку, разбогател или просто имел привычку сюда приходить. Журналистом он был внештатным и имел квартиру в Фулхэме (в 1963 году этот район еще не считался модным, интересным или «перспективным»), и я не думаю, что он очень хорошо зарабатывал. Фрэнсис загубил его жизнь, уничтожил всякую надежду на успех. Чед рассказал мне об этом, пока мы ели кексы. Долгое время он считал, что стоит пожертвовать миром ради любви, но беда в том, что любовь заканчивается, и тогда ты вспоминаешь о существовании мира, которым пожертвовал.
Чед не заговорил бы об этом, если бы я под влиянием чувств, в порыве откровенности, вдруг не призналась, что видела его и Фрэнсиса в ночь после свадьбы Иден. Я никому не рассказывала — ни Эндрю, ни Луи. Чед посмотрел мне прямо в глаза бесстрастным, твердым взглядом, довольно неожиданным после того, что я ему только что сообщила.
— Я был болен любовью, — произнес он. — Именно так должен звучать перевод фразы из «Песни песней» царя Соломона, а не «изнемогаю от любви». Я мог только мечтать об этом — изнемогать от любви. Я влюбился во Фрэнсиса, когда ему было тринадцать. Классический случай, правда? Император Адриан и Антиной. Уродливый старик и прекрасный юноша.
— Вам не было и тридцати, — возразила я.
— Старость — это состояние души. С Фрэнсисом я чувствовал себя старым и безобразным. То, что я делал, большинство людей даже сегодня сочли бы отвратительным, но я делал это не так уж часто — он мне не позволял. И я не был первым. Вы удивлены? Обычно Фрэнсис позволял мне заниматься с ним любовью три раза в год. Сорок пятый стал моим счастливым годом — должно быть, Фрэнсис праздновал окончание войны, потому что допустил меня к себе четыре раза. Неудивительно, что я не мог выбросить его из головы.
— Фрэнсис опровергает Фрейда, правда? — сказала я. — Бедная Вера не была деспотичной, собственнической матерью.
— Да, но Фрэнсиса не назовешь настоящим гомосексуалистом. Таким, как я, до мозга костей. У меня никогда не было женщины. Фрэнсису же было просто все равно — мужчины, женщины, — если это совпадало с его планами. Я часто спрашивал себя, почему он не порвал со мной, и нашел два ответа. Я и теперь уверен, что они правильные. Во-первых, это очень приятно, когда тебя обожают — то есть мне так кажется, поскольку меня никогда не обожали, — приятно, когда тебе поклоняются и ты знаешь, что тебе простят любые поступки, безразличие, небрежение или откровенную грубость.
— А второй ответ?
— Фрэнсису нравилось делать то, что он сам и остальные люди считали дурным. Просто потому, что это грех. Такое бывает очень редко, гораздо реже, чем вы можете подумать. Даже величайшие грешники на свете — скажем, Гитлер, Сталин, серийные убийцы — верили в то, что поступают правильно или действуют во имя великой цели. Вряд ли кто-то намеревается сознательно творить зло, подобно мильтоновскому Люциферу; в любом случае он никогда не признается нам, а всегда будет выглядеть довольно приятным малым. «Отныне, Зло, моим ты благом стань»[66] — нет, это не тот случай. Фрэнсис же хотел, чтобы зло оставалось злом, его злом, и именно по этой причине было для него желанным. Но ничто не могло убить мою любовь к нему. Я пошел бы за ним на край света.
Эти слова глубоко взволновали меня. Я подумала о связи между сценами, которые мы с Энн разыгрывали в хибаре в дождливые дни, и занятиями Чеда и Фрэнсиса туманными ночами.
— Как Мария Стюарт, — сказала я, — пошла за Ботвеллом в одной сорочке.
— В моем случае это были трусы, — сказал Чед. — Только Фрэнсис редко позволял мне зайти так далеко. Знаешь, из-за него я упустил столько возможностей… Я был внештатным корреспондентом общенациональной газеты, и они предлагали мне постоянную работу, но я отказался. С Фрэнсисом мы виделись только на школьных каникулах, но на Флит-стрит[67] я лишился бы и этой радости. Работа в «Оксфорд мейл» казалась мне подарком судьбы. Я мог ежедневно если не говорить с ним, то хотя бы видеть его. Примерно через полгода после того, как ты нас видела, меня уволили. И опять из-за Фрэнсиса. Нет, я его не виню, только себя, но связано это было с ним.
В один из вечеров я получил задание редакции написать репортаж о ежегодном ужине теннисного клуба в Хедингтоне. Обычно на такие мероприятия никто не ходит — заблаговременно достаешь программку, а остальное узнаешь от секретаря или кого-нибудь еще. У меня не было намерения туда идти. Я пригласил Фрэнсиса на ужин — в первый раз за целый месяц нам выпадал шанс остаться вдвоем. Знаете, говорят, что в жизни каждого человека есть высшая точка; день или несколько часов, когда он испытывает совершеннейшее, исключительное счастье, или, если хотите, экстаз, который больше никогда не повторяется. Таким стал для меня тот вечер. Я не сомневался в этом тогда и теперь тоже не вижу причин менять свое мнение. Фрэнсис пришел ко мне домой, мы занимались любовью, и он был добр ко мне, а я чувствовал себя необыкновенно счастливым; это была моя высшая точка. Кроме того, потом я очень долго не был счастлив — вернее, более или менее доволен жизнью. Я написал репортаж о теннисном клубе, руководствуясь программкой и не проверив, что происходило на самом деле, а потом мне пришлось объяснять редактору, почему я не упомянул о том, что один из почетных гостей, местная «шишка», упал замертво, когда произносил речь. Итак, меня выгнали, и я вернулся в глушь Северного Эссекса — по крайней мере, вероятность встретить Фрэнсиса здесь была выше, чем в любом другом месте, — и поскольку из местной газеты кто-то уволился, меня приняли на прежнее место.
В тот день Чед многое рассказал мне — о том, как последовал за Фрэнсисом в Лондон и, получив отказ на Флит-стрит, устроился репортером в местную газету на северо-западе Лондона, которая называлась «Уиллзден ситизен». Как в конечном итоге надоел Фрэнсису, который ударил его, так что Чед пролетел три лестничных пролета от своей студии в Брондсбери-Парк. Были и более мучительные вещи: как Фрэнсис отверг его любовь, все еще сохранявшуюся, несмотря на обидные шутки и бессердечные розыгрыши, как решимость Фрэнсиса избавиться от него привела к тому, что он стал унижать Чеда прилюдно, причем более изощренно и жестоко, чем в подростковом возрасте унижал Веру. В конце концов, когда Фрэнсису исполнилось двадцать пять, а Чеду перевалило за сорок, все закончилось, но у Чеда уже не хватало энергии и сил для работы репортера в суровом северном пригороде.
— Я похож на Адриана больше, чем кто-либо другой. — Он указал на диагональные морщинки на мочках ушей. Вероятно, такие морщинки свидетельствуют о предрасположенности к ишемической болезни сердца; это медицинский факт, а не бабьи сплетни. По бюстам Адриана и изображениям на монетах мы знаем, что у него были именно такие мочки, а умер он, как известно, от сердечной недостаточности.
Но сначала Чед поведал о том, как вернулся в Эссекс на старую работу — зимой 1948 года, той зимой, когда Вера болела. Тогда он был частым гостем в «Лорел Коттедж». Ему никогда не приходило в голову, что люди считают его любовником — или бывшим любовником — Веры, поскольку просто не мог представить женщину в качестве сексуального партнера, и теперь, когда я его просветила, это стало для него откровением. Нет, он не знал, даже не догадывался. Если Чед и симпатизировал Вере, поддерживал с ней
