уборщица, или огородница, или домашняя хозяйка. Когда светит солнце, есть вино и марихуана, кому это все нужно? Эдам, очевидно, считал по-другому. Он потихоньку становился домовладельцем, которому нравится, когда повсюду чисто, когда все надраено, когда за счет готовки экономятся деньги. А еще — хотя раньше Руфус этого не понимал, не задумывался об этом, воспринимал свое открытие с удивлением и даже с некоторой брезгливостью — Эдам и Зоси, кажется, оба мечтали о матери и нашли ее в лице Вивьен. Как брат и сестра, к тому моменту погрязшие в кровосмесительстве, они хватались за юбку Вивьен, чтобы найти утешение, или вместе хихикали, бунтуя против нее. Шива же, неуклюжий старший брат, наблюдал с озабоченной и тоскливой улыбкой, потирал руки, всем сердцем желал, чтобы его приняли в круг, и не знал, как этого добиться.
— Любовь все позволяет, — сказала Вивьен. — Любовь делает человека свободным. Оставь дверь клетки открытой, и если тебя действительно любят, птица вернется к тебе. Только ради такой любви стоит жить.
Руфус видел очень похожее высказывание, отпечатанное на майке, поэтому не воспринял ее слова с тем же благоговейным трепетом, что остальные. Эдам, кстати, тоже. Он подмигнул Эдаму у Вивьен за спиной, а тот усмехнулся в ответ.
— Что-то ты не очень горишь желанием позволить мне пострелять птиц, — сказал он.
— Это другое, — произнесла Вивьен, хмурясь. У нее напрочь отсутствовало чувство юмора. Ее маленькое серьезное личико часто омрачали раздумья о морали. Она размышляла о таких вещах, как лицемерие, полуправда, делание добра тайком, чтобы избежать громкого одобрения и похвалы добродетельности. — Я сказала, что уйду куда-нибудь. Я не говорила, что буду останавливать тебя.
Она стремилась организовать их, за каждым закрепить обязанности по дому, как в большой семье или в кибуце. На стене рядом с гештальт-молитвой должно висеть расписание дежурств. День нужно начинать с медитации, она научит их медитировать, каждый получит свою мантру. Естественно, никто на это не согласился; даже Шива, обычно такой кроткий и услужливый, взбунтовался. Собирать фрукты, чтобы продавать их на перекрестке проселка с дорогой, выращивать лес, чтобы запасаться дровами на зиму, учиться прясть, разводить коз, сажать картошку — все эти идеи Вивьен были встречены сначала с недоверием, а потом полным отказом. Погода стоит слишком жаркая, а работать слишком скучно, поэтому гораздо проще продавать серебро Хилберта.
Никто не изменил свой образ жизни. Они продолжали пить, курить, загорать, купаться в озере, веселиться в пабах, продавать вещи и покупать «травку». Можно было ожидать, что Вивьен, видя, что никто не загорелся идеей и не проявил интереса к истинно коммунному образу жизни, сдастся и присоединится к ним. Но этого не произошло. Не получая помощи и особой благодарности, она готовила на всех, пекла хлеб, убирала дом, носила постельное белье в прачечную в Садбери. И не объясняла, зачем все это, пока ее не приперли к стенке.
— Я отрабатываю свое проживание. Я не могу внести наличные.
Никто из них об этом не задумывался.
Однако Вивьен не собиралась оставаться в Отсемонде. Возможно, она и осталась бы, если бы ситуация была другой, если бы жизнь там больше соответствовала ее понятиям о коммуне. Но тогда бы ей пришлось отказаться от вакансии, на которую она претендовала. Шива тоже не хотел оставаться, потому что ему нужно было возвращаться, причем независимо от того, продолжит он изучать фармакологию или перейдет на лечебный факультет, и смиренно предстать перед отцом. Что до Руфуса, то он планировал уехать в первую неделю октября, если не раньше, чтобы успеть к началу четвертого курса, программа которого включала работу в Университетской клинической больнице. Оставались только Эдам и Зоси. Эдам и Зоси — сироты шторма,[70] детки в лесу. [71]
Днем, отправившись искать свою секретную порцию, которую он обычно прятал на подоконниках за шторой или на полках за безделушками, Руфус застал их обнимающимися. Они лежали на диване, были полностью погружены друг в друга и целовались. Он секунду-две смотрел на них, испытывая нечто типа зависти, чувствуя себя отверженным, то есть так, как почувствовал бы себя любой человек, кроме пресыщенного. Потом эти эмоции исчезли, и он усмехнулся. Однако парочка его не замечала, они его не видели — настолько были заняты друг другом и стремились к тому, чтобы их тела слились в одно целое. В тот день они вернулись к остальной компании только поздно вечером, рассеянные и улыбающиеся, с остекленевшими глазами. На террасе горели свечи, приклеенные к блюдцам между статуями. Вивьен сидела по-турецки, Шива, пристроившись рядом, читал какую-то книгу по математике, подсвечивая себе собственной свечой, Руфус только что открыл новую бутылку вина. Какое это наслаждение — вытаскивать пробку, слушать, как первые капли вина с тихим плеском падают в стакан! В воздухе летала мошкара, легкая, невесомая; она медленно, будто разомлев от жары, плыла к огонькам свечей. С таинственной самоуверенностью из-за низких темных холмов, увенчанных гребнями лесов, поднималась луна, огромный красный шар. Эдам вышел из дома и сел рядом с ним, потом он увидел Зоси. Ее освещал мерцающий свет свечи, она обнимала одну из голов Зевса с каменными завитками и бородой, а взгляд ее был обращен к красной луне. В неверном свете она напоминала статую, только бронзовую, с лицом нимфы, как у сказочного существа.
— О! «Ее сиянье факелы затмило».[72]
Руфус посмотрел на него.
— Черт побери, — сказал он.
В ту ночь Руфус не спал на террасе. Он знал, что Кентаврова комната будет пуста. И когда наконец поднялся туда, прихватив с собой бутылку с остатками вина, то обнаружил, что вещи Зоси исчезли. Руфус открыл все окна, чтобы избавиться от ее запаха, сладковато-солоноватого, как запах детей.
Дома, поужинав, Руфус прошел к серванту и налил себе вторую порцию водки, такую же, как ту, что оставил в комнате под названием «телестудия Мериголд», где стоял телевизор. Она смотрела канал «Букмарк», так как там рассказывали о знаменитом поэте, с которым когда-то жила по соседству ее мать. Вторая порция, двойная, слегка разбавленная в приземистом стакане, будет его вечерней «секретной порцией». Сейчас он ее слегка пригубит, а остальное спрячет за шторой или за горшками с комнатными растениями, которые так обожает Мериголд, и время от времени, пока не настанет пора идти спать, будет прикладываться к ней. В периоды стресса Руфус позволял себе такое невротическое поведение, даже когда оставался один. Естественно, он знал, что поведение невротическое, но меняться именно в этом аспекте не хотел. В определенный момент, когда уровень в секретном стакане опускался ниже половины, Руфус тайно наполнял его, доливал еще одну порцию водки. Законная, открытая порция пилась на глазах у Мериголд, причем пилась на протяжении целого вечера. Мысль же о том, что у него есть спрятанная заначка, наполняла Руфуса несоразмерным восторгом и самым настоящим счастьем, и это вызывало у него немалую тревогу.
Руфус сел на диван рядом с Мериголд. Поэты не интересовали его, потому что, на его взгляд, они не имели коммерческого успеха, не развлекали и не обладали явным умственным превосходством. Этот, маленький и бородатый, стоял за кафедрой и читал свои произведения. Эдам, насколько знал Руфус, никогда не писал стихи, но часто их цитировал, и Вивьен как-то предложила посвятить один вечер поэзии, чтобы каждый из них читал свои любимые стихи. Руфусу это скоро надоело. В те предрассветные часы они лежали в саду, никому не хотелось идти спать. В небе появился бледный отблеск, который начал быстро наливаться светом, и Эдам — он обнимал Зоси, заснувшую у него на груди, — произнес каким-то странным, глухим голосом:
— У меня эозофобия.
— Что у тебя?
