– Из-за тебя? – Она искренне удивлена. – Ты лучшее, что было в нашем браке.
Следующий вопрос жжет мне горло и вырывается подобно снопу огненных искр.
– Поэтому он забрал меня с собой?
В этот момент в гостиную входит Виктор. На подносе – кувшин чая со льдом и печенье в сахарной пудре, каждое размером с детскую ладошку. Под мышкой он держит коробку из-под обуви.
– Думаю, это тебе тоже пригодится, – говорит он, протягивая коробку жене.
Она выглядит растерянной.
– Сейчас, пожалуй, не лучшее время… – бормочет она.
– Пускай Бетани сама решает.
– Тут всякие вещицы, которые я сберегла, – поясняет мама, развязывая ленту. – Я знала, что рано или поздно встречусь с тобой. Но почему-то думала, что тебе по-прежнему будет четыре года.
В коробке лежит кружевной чепчик для крестин и табличка с больничной кроватки: мое имя – то, первое имя. И масса тела – 6 фунтов 6 унций. Данные вписаны красными чернилами рукой какой-то медсестры. Рядом – крошечная фарфоровая чашка со щербинкой на ручке. Бумажный квадратик с аккуратно выведенными карандашом печатными буквами: «Я ЛУБЛУ ТЯ».
Значит, когда-то я таки ее любила. Она располагает доказательствами.
И еще маленькое лоскутное одеяльце из треугольничков: красный шелк, оранжевый ворс, клочки «в огурцах», прозрачный муслин.
Мама вытряхивает все это себе на колени.
– Когда ты была еще совсем малюткой, я сшила его из всех сентиментальных воспоминаний жизни. – Она касается красного шелка. – Это я вырезала из бабушкиной наволочки. Оранжевый – из коврика в комнате общежития, где жил твой отец. «Огурцы» – лоскут моего платья для беременных, а муслин – от моей свадебной фаты. Ты с ним ела, спала под ним и, будь твоя воля, купалась бы тоже в нем. Когда тебе становилось страшно, ты пряталась под него… как будто считала, что становишься невидимой.
Я забыла свое одеяло.
– Я помню, – тихо говорю я.
Мне снова четыре. Я тяну к ней ручки, когда она вытаскивает меня из ванны. Держусь за нее, когда мы переходим дорогу. Я сжимаю это одеяльце в кулаке. За полчаса мама смогла дать мне то, чего отец не смог за всю жизнь: мое прошлое.
Я тянусь к одеялу в надежде, что оно не растеряло своей волшебной силы. В надежде, что мне достаточно прижаться к нему щекой, потереть глаза его краешком – и все будет хорошо уже к восходу солнца.
– Мамуля, – говорю я. Так я называла ее тогда.
Возможно, мы с мамой еще не узнали друг друга как следует, но кое-что общее у нас все же есть: каждая считала, что только она лишилась дорогого человека, а нас, как оказалось, всегда было две.
Странное все-таки чувство, когда воспоминания накатываются откуда ни возьмись. Кажется, будто сходишь с ума, не понимаешь, где же эта память пряталась столько лет. Пытаешься отбиться от них, потому что они перечат устоявшейся версии твоей жизни, но вдруг замечаешь один- единственный момент – и с легкостью отламываешь целый ломоть, и видишь свою жизнь такой, какая она есть, а именно последовательность событий, одно к другому, вплотную, с зазором, куда этот момент и войдет.
Я столько всего хочу узнать, у меня накопилось так много вопросов.
Когда я возвращаюсь в трейлер, Фиц обмахивается телефонным справочником, а Софи уже спит на диване.
– Как все прошло? – спрашивает он.
Я успела обдумать, что скажу ему – и, если уж на то пошло, Эрику. Скрывать мне, конечно, нечего, но не хочется обсуждать хрупкий мост, возведенный между мамой и мной, я боюсь его разрушить.
– Она оказалась не такой, как я представляла, – осторожно говорю я. – Но все прошло не так плохо, как я боялась.
– И какая же она?
– Моложе отца. Мексиканка. Выросла в Мексике.
Фиц хохочет.
– А ты еще завалила экзамен по испанскому!
– Замолчи.
– Она была рада тебе?
– Да.
Он неуверенно улыбается.
– А ты ей?
– Странное дело – не знать ничего о родной матери… Но в каком-то смысле это и нормально: она ведь тоже обо мне ничего не знает. Равновесие нарушил только мой отец. Он знал все, но ничего не говорил.
– Дедушка рассказывает все
Я присаживаюсь рядом и беру ее на колени. Мне в жизни так часто хотелось обнять ее: после особо слезливого фильма, или когда чудом удавалось избежать аварии под градом, или когда я просто смотрела, как она засыпает. Я не могла побороть в себе это желание. Каково бы мне пришлось, если бы ее у меня отобрали?
– И что же дедушка тебе рассказывал?
– Что он купил в супермаркете дешевый виноград, хотя сказал тебе, что купил настоящий.[18] И что это он положил твою белую блузку в стиральную машину, а она порозовела. Даже и не знаю, поместится ли дедушка тут со всеми нами.
Я смотрю на Фица.
– Дедушка не будет здесь жить, – говорю я Софи. – Помнишь, к нам на днях приходила полиция?
– Ты сказала, что они просто играют.
– Оказалось, это не просто игра, Соф. Дедушка совершил большую ошибку и причинил боль многим людям. И из-за этого ему придется… Он останется в…
Я не могу подобрать нужных слов.
Фиц опускается на колени возле нас.
– Помнишь, как ты бросила теннисный мячик в гостиную и разбила окно? Тебя тогда наказали. – Софи кивает. – Так вот, дедушка сейчас в таком месте, куда отправляют провинившихся взрослых. Такое у них наказание.
– Он разбил окно? – Софи вопросительно смотрит на меня.
«Нет, – про себя отвечаю я. – Только мое сердце».
– Он нарушил закон, – говорит за меня Фиц. – И поэтому ему придется побыть в тюрьме, пока судья не отпустит его.
Софи обдумывает услышанное.
– В тюрьму сажают плохих людей. Им надевают наручники.
– Наручников он не носит. И он не плохой человек, – говорю я.
– Так как же он провинился?
– Он забрал маленькую девочку и увез ее далеко от дома.
– Разве мама не говорила ей, что нельзя разговаривать с незнакомцами?
Как я должна объяснить Софи, что порой опасность представляют не незнакомцы, а люди, которых мы больше всего любим?
– Это было давным-давно, – говорю я. – И эта маленькая девочка – я.
– Но он же был твоим папой, да? – Софи непонимающе мотает головой. – А папы могут возить своих детей куда угодно.
– Не всегда. – У меня в горле как будто сжимается кулак. – Я не могла видеть свою маму много лет. И очень по ней скучала.
