Похищение

– А почему ты не сказала ему, что хочешь домой?

Слишком сложно объяснить все это Софи. Она не поймет если я начну рассказывать, что он всем лгал и придумал для нас другие имена. Что люди, которых мы любим, не воскресают. Что я не могла попроситься домой, поскольку не знала, что пропала.

Теперь-то я знаю.

По пути в тюрьму Мэдисон-Стрит я думаю, будет ли Софи помнить об этой поездке в Феникс, когда вырастет. Сможет ли оживить в памяти колючки кактуса, похожие на волоски на женских ногах? Вспомнит ли свою бабушку? Не забудет ли своего деда, спрятанного в тюрьму?

На самом деле ей не придется все это помнить.

И за это отвечаю лично я. По большому счету, что обязаны делать родители, если не поднимать оброненные их детьми предметы – сорванную одежку, упавшие сандалики, детали конструкторов, ностальгические нотки – и возвращать их владельцам в урочный час?

Кто такой родитель, если не человек, который защитит тебя и наверняка расскажет всю правду?

Я мечусь по тесной комнатушке, пока туда не вводят отца. Не в силах смотреть ему в глаза, я сосредотачиваюсь на порезе на его лице. Как будто кто-то провел рыбацким крючком ему по щеке. Я беру трубку.

– Кто тебя ранил?

– Да ерунда… – Он с напускной беспечностью касается щеки. – Я не думал, что ты так рано вернешься.

– Я тоже не думала. Прости, что пропустила твое слушание. Отец пожимает плечами.

– У меня таких будет еще достаточно. А Эрик сказал мне правду? Ты действительно просила, чтобы я не признавал своей вины?

– Я люблю тебя, – говорю я, и глаза мои увлажняются. – Я хочу, чтобы ты поскорее отсюда вышел.

Он подается вперед, к разделяющему нас стеклу.

– Именно поэтому я вынужден был сбежать с тобою, Ди.

– Понимаешь, я бы и рада в это поверить… Но сегодня я встречалась с мамой.

Я вижу, как стремительно бледнеет его лицо.

– И как она?

– Ну… она же, можно сказать, чужой мне человек.

Он упирается ладонями в стекло.

– Делия…

– В смысле, Бетани?

Между нами по проводу словно пробегает электрический ток. Мы умолкаем.

– Ты действительно недовольна своей жизнью? – строго спрашивает отец.

– Я не знаю. Я понятия не имею, как прожила бы ее, если бы меня воспитывала мама. – Не дождавшись ответа, я продолжаю: – Ты знал, что она сберегла мое детское одеяльце? То, лоскутное. То, за которым я хотела вернуться, когда мы уехали, но ты мне не позволил. Ты знал, что она до сих пор празднует мой настоящий день рождения? Даже я этого не делала!

Отец тяжело опускается на табурет.

– Может, я чего-то не понимаю, так объясни мне! – Голос у меня становится слишком высоким и тонким. – Потому что женщина, с которой я только что говорила, так же, как и я, сожалеет об упущенных двадцати восьми годах!

– Да уж конечно, сожалеет, – бормочет отец, но так тихо, что я сомневаюсь, не ослышалась ли.

– Что она тебе сделала? – хриплым шепотом спрашиваю я. – Чем она так тебе насолила, что в отместку ты решил похитить меня?

– Дело не в том, что она сделала мне, – отвечает папа. – Дело в том, что она сделала тебе. – На виске его бешено пульсирует вена. – Мы все же вернулись за твоим одеялом. Мы вошли в дом, и ты споткнулась о свою мать, без сознания лежавшую на полу. И я могу запросто описать твою жизнь какой бы она была, если бы ты осталась с ней. Собираясь в садик, ты бы сама готовила себе завтрак, потому что у мамы слишком сильное похмелье. Тебе приходилось бы постоянно проверять бачок унитаза и выбрасывать спрятанные там бутылки водки. Ты бы постоянно думала: неужели она не любит меня настолько, чтобы бросить пить? Делия, твоя мать была алкоголичкой. Она о себе не могла позаботиться, не то что о ребенке. Вот от какой «чудесной» семьи я тебя спас. Вот что я скрывал. Вот от чего я хотел тебя оградить.

Я, покачнувшись, отступаю назад, и телефонный провод свисает, как пуповина. Моя работа уже столько раз преподносила мне этот урок: когда что-то ищешь, будь готова принять любую находку. Ибо далеко не всегда ты находишь то, что потеряла.

– Я подарил тебе мать, которой у тебя не было, – заклинает отец. – Если бы я сказал тебе правду, если бы сказал, какая она на самом деле, разве тебе не было бы хуже? Разве эта утрата не была бы горше?

Еще примерно год после маминой «смерти» я подбегала к двери всякий раз, когда нам звонили. Я была уверена, что отец ошибся. Что мама может прийти в любой момент – и мы снова заживем счастливо.

Но она не пришла. Но не потому, что умерла, как меня заверил отец, а потому что ее никогда не существовало.

Я роняю телефонную трубку и отворачиваюсь от плексигласовой перегородки. Я не оборачиваюсь даже тогда, когда он начинает поочередно выкрикивать оба моих имени и его уводит надзиратель.

Пить я никогда не умела. Даже в университете меня начинало тошнить после второй бутылки пива, а крепкий алкоголь погружал меня в мучительные размышления типа «откуда на столе эти коричневые пятна» или «почему никому не пришло в голову вычистить мошкару из вентилятора в женском туалете».

Я долгое время не знала, что Эрик – алкоголик. Выпив, он становился еще очаровательнее, общительнее и веселее. Мне понадобилось несколько лет, чтобы понять: он ведет себя одинаково не потому, что не пьянеет, а потому что я фактически не вижу его трезвым.

Душа компании, который умеет сделать молекулу углерода из зубочисток и вишен и заставляет японских туристов в баре хором распевать «Желтую подводную лодку», теряет львиную долю обаяния, когда забывает забрать тебя после работы, или лжет по поводу того, где шлялся всю ночь, или не может утром вести связную беседу, пока не похмелится. Я потому так долго и сомневалась, выходить ли за него, – я не хотела, чтобы мой ребенок рос с таким безответственным эгоистом.

Как же я могу винить отца за то, что он не хотел такой судьбы своей дочери?

Подъезжая к маминому дому во второй раз, я дрожу от огорчения. Она выходит мне навстречу со ступой и пестиком; смесь явно пахнет розмарином. Когда она видит меня, лицо ее начинает светиться.

– Заходи!

– Это правда?

– Что «это»?

– Что ты алкоголичка.

Улыбка вмиг гаснет. С ее лица как будто сковыривают слой краски. Оглянувшись по сторонам, как бы проверив, никто ли меня не слышал, мама заводит меня в дом. Какая-то часть моей души умирает от желания услышать, что это всего лишь очередная папина выдумка. Новая ступенька в его хитроумном плане, призванном пробудить во мне ненависть к родной матери.

Но она убирает непослушные пряди волос с лица и прячет их за уши.

– Да, – набравшись храбрости, отвечает она. – Я алкоголичка. – Она скрещивает руки на груди. – И я не выпила ни капли за последние двадцать шесть лет.

Чистосердечное признание порой заставляет плакать даже камень.

– Почему ты мне не сказала?

– Ты не спрашивала, – тихо говорит мама.

Но все равно это ложь, пусть и невысказанная. Когда ты называешь несуществующую связь просто потому, что тебе хочется, чтобы она существовала, – это ложь. Ложь – это когда говоришь себе, что вы будете ходить друг к другу на обед, и обмениваться семейными рецептами, и делать еще множество вещей, которые, как мне представлялось в фантазиях, дочери делают вместе с матерями. Как будто это поможет