сказал мне, что некоторые вещества нельзя смешивать, потому что смесь эта, какими бы гармоничными ни казались компоненты, окажется смертельной. К примеру, гашеная известь и аммиак. Или ты и я.
– Элиза…
– Я так тебя любила… – шепчет она.
– Знаю, – тихо говорю я. – Я просто хотел, чтобы ты любила себя чуть больше.
– Ты о нем хоть изредка вспоминаешь? О нашем сыне?
Я неуверенно киваю.
– Все, наверное, было бы иначе, если бы…
– Не говори этого! – В глазах у нее стоят слезы. – Давай поступим так, Чарли. Выберем из всех слов, которые мы должны сказать, только самые главные, самые лучшие. И скажем их сейчас.
Вот она, моя старушка Элиза, выдумщица и сумасбродка; как можно было в такую не влюбиться? Я знаю, что зыбучие пески раскаяния затягивают и ее тоже, а потому киваю.
– Хорошо. Только я скажу первым.
Я пытаюсь вспомнить, каково это, когда тебя любит человек, не знающий границ, но при этом выживший вопреки своему неведению.
– Я прощаю тебя, – шепчу я. Это мой подарок.
– О Чарли… – И она преподносит мне ответный дар: – Она выросла прекрасным человеком.
Я сижу в камере, под голубой лампой, и мысленно составляю список самых счастливых моментов своей жизни. В список этот попадают отнюдь не веховые события – нет, жалкие секунды, проблески. Ты пишешь зубной фее записку, в которой спрашиваешь, нужно ли учиться в колледже, чтобы самой стать феей Я просыпаюсь, а ты лежишь, свернувшись калачиком, рядом. Ты спрашиваешь, из чего я испек эти блины – не из металлолома ли часом? Ты рыбачишь, а потом отказываешься даже притронуться к улову. Ты достаешь из моего кармана четвертаки, чтобы зарядить парковочный аппарат. Ты ходишь «колесом» по лужайке, напоминая мне гигантского длинноногого паука. Ты раскручиваешь слои сладкой ваты и пачкаешь волосы сахарной пудрой. Я открываю занавеску волшебного ящика, в который ты войдешь в своем расшитом блестками костюмчике и исчезнешь; я срываю эту занавеску, чтобы ты появилась вновь.
Самое удивительное, что я могу часами вспоминать такие моменты – и они все равно не кончаются. Их набралось на целых двадцать восемь лет.
Отсюда все выглядит иначе. От зала меня отделяет лишь хлипкая перегородка трибуны, и взгляды людей все равно бьют по мне, как молоты.
– Это была суббота накануне Дня отца, – говорю я, глядя на Эрика. – Бет была очень взбудоражена, потому что сделала для меня открытку в садике. Она вихрем влетела в машину, мы поели шашлыков и отправились в зоопарк. Но тут она вспомнила, что забыла дома свое любимое одеяльце, без которого не могла заснуть. Я сказал, что мы заедем домой и заберем его.
– И что вы увидели, когда приехали туда?
– Я постучал, но мне не открыли. Тогда я подошел к окну и увидел Элизу посреди коридора – она лежала в луже собственной рвоты. На полу валялись собачьи испражнения и куски битого стекла.
Элиза трогает Эмму Вассерштайн за плечо, та оборачивается, и женщины говорят о чем-то шепотом.
– И как вы поступили? – спрашивает Эрик, отвлекая мое внимание.
– Я думал зайти, убрать, привести ее в чувства, как я обычно и делал… И как обычно, Бет смотрела бы на все это. И когда-нибудь убирать за матерью и приводить ее в чувства пришлось бы ей самой. – Я качаю головой. – Так не могло продолжаться…
– Должен же быть выход из этой ситуации, – играет Эрик в «адвоката дьявола».[30]
– Я уже поставил ей ультиматум. Наш второй ребенок был мертворожденным, и после этого она запила еще горше. Я больше не мог ее оправдывать и заставил лечь в реабилитационный центр. Она завязала примерно на месяц, а потом как с цепи сорвалась… В итоге я подал на развод, но это помогло только
– Почему вы не обратились к властям?
– Тогда никто не верил, что мужчина может воспитывать ребенка самостоятельно, только мать – пускай и алкоголичка… Я боялся, что если подам в суд, то мне
– За что вы были ранее судимы, мистер Хопкинс?
– Я однажды подрался и провел ночь в тюрьме.
– С кем вы подрались?
– С Виктором Васкезом. Мужчиной, за которого Элиза позже вышла замуж.
– Вы могли бы рассказать суду, что послужило причиной конфликта?
Я ковыряю трещину на деревянной панели. Час настал, но произнести эти слова оказывается труднее, чем я ожидал.
– Я узнал, что у него роман с моей женой, – с горечью в голосе сознаюсь я. – Я довольно сильно его побил, и Элиза вызвала полицию.
– И в свете этого происшествия вы опасались просить уполномоченные органы пересмотреть решение об опеке?
– Да. Я думал, что они посмотрят мое досье и решат, что я просто хочу отомстить Элизе.
– Итак, – Эрик поворачивается к присяжным, – вы уже пытались заставить Элизу пройти курс лечения, но безрезультатно. Законному решению вопроса препятствовали не зависящие от вас обстоятельства. Как же вы вышли из этого положения?
– Выхода не осталось. По крайней мере, я тогда так думал… Я не мог оставить Бетани в этом доме, не мог позволить, чтобы она и дальше жила такой жизнью. Я хотел, чтобы она жила, как все другие дети, – нет, даже лучше. И я подумал, что если заберу ее оттуда, то мы сможем начать жить заново. Что она еще достаточно маленькая, чтобы забыть первые четыре года своей жизни. – Я смотрю на тебя, ловлю твой беспокойный взгляд. – И как показало время, я был прав.
– Что было дальше?
– Я забрал Бет и поехал к себе домой. Собрал все вещи которые вместились бы в машине, и мы отправились на восток Эрик, как опытный гид, проводит меня по истории нашего бегства, по паутине лжи, по страницам учебника «Как изменить свою личность». Я отвечаю на его вопросы о нашей жизни в Векстоне – те вопросы, в которых его жизнь уже переплетается с нашей. И тут он доходит до заключительной части представления, отрепетированной с особой тщательностью.
– Когда вы увезли свою дочь, вы знали, что нарушаете закон?
Я смотрю на присяжных.
– Да, знал.
– Вы можете представить, что было бы с Делией, если бы она осталась с матерью?
Эрик и сам не надеялся, что этот вопрос пройдет. Разумеется, прокурор протестует.
– Протест принят, – говорит судья.
Эрик говорил, что хочет закончить на этом вопросе, чтобы присяжные сами додумали за меня этот невысказанный ответ. Но уже на полпути к своему столу он вдруг оборачивается.
– Эндрю, – говорит он, как будто кроме нас в зале никого нет, и задает вопрос, который терзал его все это время: – Если бы вы могли повернуть время вспять, вы бы поступили иначе?
Этот вопрос мы не репетировали, хотя важнее его, пожалуй, вопроса нет. Я поворачиваю голову, чтобы смотреть прямо тебе в глаза. Чтобы ты поняла: все, что я в жизни говорил и о чем умалчивал, было ради тебя, тебе во благо.
– Если бы я мог повернуть время вспять, – отвечаю я, – я поступил бы точно так же.
IX
Но что останется на память обо мне?
Лишь ощущение моих костей в твоих руках.
