– Тогда почему я вообще не знала, что это
Потому что я трус – таков мой беззвучный ответ.
– Мне нужно ехать в тюрьму, – мягко говорю я. – Поговорить с твоим отцом.
Легонько сжав ей плечо, я выхожу из зала и бегом пускаюсь к тюрьме Мэдисон-Стрит, где прошу разрешения встретиться с Эндрю.
Для взятия показаний нужно было нанять следователя, а не делать все самому, тогда я мог бы оспорить его слова и спасти это дело. Я молча жду, пока Эндрю усядется и заговорит первым.
– Что теперь будет? – наконец спрашивает он.
– Давайте-ка вы сперва объясните, что
Он кладет руки на изрезанную столешницу и проводит большим пальцем по корявой надписи «Тупак жив!».
– Сам посуди, какой еще мужик будет волочиться за бабой, которая, во-первых, замужем, во-вторых, пьяница, а в-третьих, живет с маленькой дочкой.
– Эндрю, – в отчаянии говорю я, – нельзя же бросать бомбу под конец суда! Почему вы не упомянули об этом раньше? Я бы выстроил идеальную линию защиты.
Мне удавалось скрывать это двадцать восемь лет, чтобы она могла жить нормальной жизнью.
Я в бессилии дергаю себя за волосы.
Эндрю, у нас нет никаких доказательств. Даже
Не успев договорить, я припоминаю мелкие детали» намеки, за которые следовало зацепиться. Вспоминаю наш первый разговор о драке с Виктором. «Я видел его, – сказал тогда Эндрю. – Видел, как он ее целует». – «Элизу?» – спросил я, и он, помешкав, кивнул.
Или та медицинская карточка, которую мы читали вместе с Делией. Сосредоточившись на укусе, я даже не обратил внимания на то, что она не давала себя раздеть. Или на то, что у четырехлетней девочки нашли инфекцию мочеполовых путей.
– Что теперь будет? – повторяет Эндрю.
А вот что: Эмма вернется после родов и подаст прошение об исключении рассказа Эндрю из протокола. Судья, скорее всего, прошение удовлетворит. Присяжных – и без того сомневающихся, ибо кто же прячет такой козырь в рукаве, как не отъявленный лжец? – попросят не учитывать эти показания. А Эндрю, черным по белому признавшегося в похищении, признают виновным.
Я не хочу, чтобы эти пять дней он готовился к долгим годам в тюрьме. В моих силах защитить его от будущего хотя бы на этот срок. Поэтому я смотрю ему в глаза и нагло вру:
– Не знаю, Эндрю.
Лишь выйдя из здания тюрьмы, я понимаю, что сам ничем не лучше, чем он.
Домой я добираюсь уже в сумерках. Делия, поглаживая Грету, сидит на ступеньках трейлера.
– Привет! – говорю я, опускаясь перед ней на корточки. – Ты в порядке?
– А ты сам не знаешь? – Голос у нее хрупкий, как стекло. Она раздраженно смахивает волосы с лица. – Потому что я о себе уже не знаю ничего.
Я сажусь на ступеньки, и Грета, словно поняв, что я принял вахту, уходит.
– Где Софи?
– Спит.
– А Фиц?
– Я отправила его домой. – Она подтягивает колени к груди и обхватывает их руками. – Знаешь,
– Солнышко, послушай…
– Я больше не хочу слушать, Эрик. Я больше не хочу, чтобы мне рассказывали, кем я была раньше. Я, черт возьми, хочу сама это помнить! – На ее глаза набегают слезы. – Что со мной
Я протягиваю руку, чтобы обнять ее, но едва я ее касаюсь, она будто каменеет.
«Он поглаживал ей спинку…»
«А потом полез под юбку…»
Она поднимает блестящие от слез глаза.
– Софи… – говорит она. – Они были вместе. Вдвоем.
– Но ты же успела. – Я сам хочу в это верить. Она опускает голову, погружаясь в раздумья. – Если тебе что-то понадобится, я буду в доме.
Она заправляет пряди за уши, кивает. Впрочем, Делию всегда беспокоил не поиск, но осознание, что ты заблудился.
Право выбора – вот что делает нас людьми. Я могу в любой момент отставить бутылку, а могу допить. Я могу сказать себе, что держу все под контролем; могу убедить себя, что парой глотков меня не загонишь обратно в выгребную яму.
Господи, этот вкус… Коптящий дым в горле, жжение на губах. Поток, проносящийся сквозь зубы. На исходе такого дня любой пригубил бы.
Луна сегодня желтая, неровная и висит так низко, что крыша трейлера Рутэнн, кажется, вот-вот проткнет ее углом – и небесное светило сдуется, как воздушный шарик.
Почему его называют «домом на колесах», когда он никуда не ездит?
– Эрик! – Отрезок света пронзает мою руку, ногу, а после и половину туловища: это Делия приоткрыла дверь. – Ты еще здесь?
Я едва успеваю спрятать бутылку виски.
Она садится на ступеньку возле меня.
– Я только хотела извиниться… Я знаю, что ты ни в чем не виноват.
Если я отвечу, она почувствует запах спиртного. Поэтому я лишь киваю в надежде, что она спишет мое состояние на усталость.
– Идем внутрь, – предлагает она, беря меня за руку.
Я настолько благодарен ей за ласку, что, вставая, забываю о бутылке, и та со звоном катится по лестнице.
– Ты что-то уронил? – спрашивает Делия, но через несколько секунд ее глаза привыкают к темноте и она видит этикетку. – Эрик… – бормочет она, и в этих двух слогах разочарования больше, чем вместилось бы в целую книгу.
К тому моменту как я, стряхнув оцепенение, вхожу в дом, она уже подхватила спящую Софи на руки. Она свистом подзывает Грету и берет со стола ключи от машины.
– Боже мой, Делия, я выпил всего глоток на сон грядущий! Я же не пьян, посмотри на меня!
Она поворачивается, и наша дочь оказывается между нами – словно между двух огней.
– Я тоже, Эрик, – говорит она и выходит из трейлера.
Я не окликаю ее, когда она садится в машину. Габаритные огни, приплясывая, уносятся вдаль, подмигивают мне, словно глаза неведомого демона. Я сажусь на нижнюю ступеньку и подбираю опрокинутую бутылку.
Она наполовину полная.
Фиц
Мне не сразу удается уложить Софи на гостиничной кровати, у изголовья которой недремлющим часовым уже разлеглась Грета. Покончив с этим, я с помощью кипятильника готовлю нам чай и приношу чашку Делии, которая все это время сидит на улице на пластмассовом стуле и невидящим взглядом смотрит на стоянку.
– Давай подведем итог, – говорит она. – За последние двенадцать часов я выяснила, что в детстве меня растлевали, а мой жених снова запил. Думаю, с минуты на минуту у меня диагностируют рак, ты согласен?
