— Так я перед самой войной на Зарие женился, у нее от первого брака эти девочки были. Правда, привязались они ко мне, полюбили… Как же, я сначала места не находил, скучал, потом… видать, время все потихоньку стирает.
— Да, — протянул Иван, — куда ни кинь — всюду клин. А вы-то в это время где были?
— Сначала воевал в партизанском отряде, потом ушел с действующей армией.
— И все-таки мы — победители, а нищие, вот этого я не пойму.
— По-твоему, нам надо было грабить тех, кого освобождали?
— Мне само слово «освобождали» не нравится. Например, от кого мы «освобождали» японцев? От самих же японцев? Немцев — от самих же немцев, а венгров?
Они так расшумелись, что полковник проснулся и поднялся во весь свой огромный рост.
— О чем спор? — спросил он, наблюдая, как Иван в одну из кастрюль кладет капусту.
— Тут вот молодежь возмущается: почему мы — победители — живем хуже побежденных? — сказал Николай Николаевич.
— Тут все предельно просто. Потому, что кормим всю Африку, Монголию, Корею, Вьетнам, Никарагуа, Кубу и все соцстраны, — проговорил полковник.
— А зачем?! — горячился Иван.
— А вот этого я и сам не знаю… А вы берите тушенку, а то без мяса не годится…, — перешел полковник на другую тему.
Загудел «газик» — приехали майор и солдат.
А на следующий день Людмила исчезла. Даже Настя не могла точно сказать, когда именно ушла непутевая девчонка. С вечера не могла уйти, потому что Настя с Виктором долго не спали: все обсуждали, как им быть. Решили все же родителей Людмилы известить, но в более или менее мягкой форме, так как пока и сами не знали, как поступить. А утром, когда, управившись со скотом, Настя зачем-то зашла в переднюю комнату, то увидела пустую кровать. Виктор в это время уже выгонял корову, коз в стадо и вернулся минут через двадцать. Настя встретила его в слезах.
— Опять Людмила? — спросил он.
— Нет ее, ушла куда-то, только бы не сделала, что с собой. Такой возраст… Господи, помоги нам! — запричитала Настя.
— Да подожди ты, дай подумать, — сказал Виктор и присел на сруб колодца.
Настя ушла в дом, охая и причитая.
«Вот наваждение, действительно, с мужиками проще!.. И куда она подалась? Да притом ночью. Если ушла, то где-то часа в два ночи, иначе я бы слышал, — думал Виктор. — Надо проверить, в чем она была».
Появилась Настя.
— Она ушла куда-то далеко, нет ее походной одежды, рюкзака, а из шкатулки деньги пропали — сколько там было-то?
— А я откуда знаю — ты же считаешь, я туда вообще не заглядывал!
— Рублей двести там было, не меньше.
— Может, она в Красноярск уехала? — предположил Виктор. — Туда поезд ночью.
— Есть и под утро, да мало ли поездов ходит через станцию! Надо бы Дуню расспросить.
— Ага, только пойди, — сразу же разнесется по селу.
— Может, на станцию съездить, чего же сидеть-то? — волновалась Настя.
— Да подожди ты, чего горячку пороть.
А Настя металась, не находила себе места, проверила всю одежду Людмилы и решила, что несмотря на то, что вечером девчонка, казалось, была пьяна, — она или притворялась, или очень быстро протрезвела, так как готовилась к своему побегу основательно, забрала даже туалетные принадлежности.
— Ну что сидишь? — позвала она мужа, выйдя на крыльцо. — Надо же что-то делать!
— Вот что: надо ехать на станцию, дать телеграмму Якову, заодно узнаем в кассе — ночью билеты берут не так много — может, кассир запомнила, и еще — там на полке стоял флакончик с нашатырным спиртом, посмотри, там он?
— Хотя бы записку оставила! — опять запричитала Настя. — И причем тут спирт? Может, по телефону позвонить?
— Только не по телефону. Иди, оденься, едем, — Виктор открыл гараж и начал готовить «тойоту».
Уже работал двигатель, когда Настя вышла из дома и стала закрывать двери на замки. Раньше замков не было, но после того как кто-то стал шастать по дворам, селяне стали запирать дома.
— А флакончика там нет, — сказала Настя уже в машине.
— Я так и думал. Людмила, оказывается, не так проста, как нам казалось. Думаю, что она беременна и сейчас решает, как избавиться от этого, — говорил Виктор, медленно выезжая со двора.
— Может, к учителю заедем?
— Ну да, еще в обморок упадет! Пользы от него все равно не будет. По-моему Людмила сама будет решать свои проблемы.
— Тогда надо заявить в милицию!
— А вот это пусть решают родители. Я думаю, после телеграммы нам сразу же позвонят, а мы на телеграфе все и перехватим.
На станции кассир, пожилая женщина, действительно запомнила девочку, которая брала билет, но не в Красноярск, а в Новосибирск.
— Почему в Новосибирск? — недоумевала Настя.
— Я теперь полностью уверен: она хочет сделать аборт, — сказал Виктор, выходя из станции.
— Боже мой, совсем девчонка, это же столь опасно!
На телеграфе сидела почему-то очень знакомая Виктору девушка. Глаза большие, серые. Белокурые волосы, кругленькое лицо, прямой, чуть курносый, нос. А девушка, принимая телеграмму, вдруг сказала:
— А я вас вспомнила, вы были тут однажды с японцами, мне тогда здорово влетело.
— А я-то думаю, откуда знакомая личность? А за что влетело?
— Денисов тогда докопался, что телеграмма была. А, кстати, вы знаете, он ни в какой тюрьме не сидит, а работает где-то в Крыму. Я принимала дважды от него телеграммы бывшей жене, все звал ее.
— Вот это да, мать, ты только послушай: вот сволочь, везде выкрутиться!
— Не может быть! Вероятно, он там, в колонии — прошло-то всего пять лет.
— Ага, в Крыму — и в колонии! Это какая-то курортная колония… Надо Ивану написать, может, натолкнется где.
— Вас Красноярск, идите в первую кабину, — объявила девушка.
Старая, но еще добротная «Волга», почти не ощущая груза, резво неслась по темно-серой асфальтовой дороге в сторону Керчи. Первую остановку сделали на Золотом пляже в Феодосии. Василий Васильевич пошел узнавать о наличии свободных мест в кемпинге, а молодые — Марина, Оксана, Николай — убежали к морю. Только Рита Ивановна осталась в машине. Сняв обувь и расслабившись, она, блаженно закрыв глаза, слушала шум морского прибоя, тоскливые крики чаек, а перед глазами проплывали подернутые зеленоватой дымкой далекие и такие родные донские степи. Одна картина сменяла другую. То, разбудораженный ветром, кружится штормовыми зелеными волнами высокорослый пырей, разбавленный разнотравьем. А то вдруг раскинется созревающая пшеница, однотонно шурша колосьями, медленно и важно перемещаясь в такт порывам ветра. А то тихо и спокойно, мирно и безропотно стоит при безветрии с огромными толстыми и зелеными стволами кукуруза. Или вдруг засияют солнечными шапками подсолнухи, золотовато-оранжевым оттенком, заполняя все огромное пространство до самого горизонта, и тогда кажется, что нет ни конца, ни края этой красоте, что за горизонтом она не обрывается, а устремляется в небо и уходит клином до самого солнца, будто возвращая ему частицу того тепла, которое посылает небесное светило на землю. И только человек, родившийся и выросший в степи, слышит и другие звуки:
