надоело шляться в затрапезе, телу необходимо подвигаться свободнее.
Соломин заговорил о погоде – невпопад:
– Какой сегодня ясный денек, верно?
Но Исполатов не поддержал этой темы:
– Вам не кажется, что Россия все-таки безнадежно отстала? Нам бы давно пора иметь на Камчатке радиотелеграф. Будь в Петропавловске станция, мы не томились бы полным неведением происходящего в мире.
– Радио? – ответил Соломин. – Вы многого захотели. Сейчас, как говорила моя бабушка, не до жиру – быть бы живу...
Чаепитие прервало появление казака.
– Тревога! Японцы в гавань лезут...
Казак побежал с этим сообщением дальше.
– Японцы лезут, – повторил Исполатов. – Можно подумать, что они лезут к нему на печку.
– Собирайтесь же! – волновался Соломин.
– Умереть всегда успеется...
По всему городу хлопали двери, слышались крики, клацанье затворов. В котловину гавани отовсюду сбегались ополченцы, а со стороны моря уже показался неизвестный корабль. Через окно уездного правления было видно, как он не спеша разворачивается в отдалении, застилая соседние сопки курчавым дымом.
– Наверное, крейсер, – говорил Соломин, впопыхах надевая боты. – Сейчас вот разделают нас артиллерией... А мы со своими берданочками – пых, пых, пых!
– Это не крейсер, – на глаз определил траппер. – Нас, кажется, решил визитировать «Редондо», американский транспорт, который часто фрахтует Камчатская компания...
Андрей Петрович поспешил в гавань, навстречу ему поднимался по тропинке Мишка Сотенный.
– Вот оболтусы! – хохотал урядник. – Развели шумиху, а это не японцы. Видать, провизию для нас привезли...
Жители Петропавловска толпились у берега в чаянии, что сейчас узнают мирские новости – о делах на фронте, о несомненной победе матушки-России. Соломин вместе со всеми стоял у самого среза причала, поджидая, когда к нему подвалит борт корабля, исхлестанный полосами засохшей морской соли. Американские матросы в длинных свитерах молча подали швартовы. В толпе нашлось немало охотников, чтобы ловкой удавкой закрепить их за причальные кнехты. Дребезжа роликами, на берег покатилась гремучая корабельная сходня. Однако никого из петропавловцев янки на палубу «Редондо» не допустили. Над бортом корабля свесился через леера чересчур элегантный господин в сером костюме и белых гетрах. Он крикнул вниз:
– Что вы, как шайка, все с ружьями?
– Так надо, – за всех ответил ему Егоршин.
– Кто здесь начальник Камчатки?
– Я, – сказал Соломин. – Сейчас поднимусь к вам.
– Не нужно. Я сам спущусь на берег...
Это был барон фон дер Бригген – потомок крестоносцев, искавших в Палестине гроб господень, а теперь он, курляндский дворянин, сходил на берег Камчатки, которая лакомым куском нависала над бездною Тихого океана.
Продираясь через толпу, барон отрывисто говорил:
– Война уже проиграна... страшное поражение...
Соломин поспешил увести Бриггена в правление, куда сразу же набились люди, жаждущие узнать правду. Перед ними находился человек, прибывший из того мира, в котором можно ежедневно читать газеты, знать самые свежие новости.
Конечно, все буквально в рот смотрели барону, а он, видимо, наслаждался своим всемогуществом, ибо один он – только он! – обладал той информацией, которая была сейчас для Петропавловска будто хлеб для голодных.
– Так расскажите нам! – воззвал к нему Соломин.
Повесив макинтош на спинку стула, Бригген сел. Взором, почти отвлеченным, он обвел лица собравшихся. Сказал:
– Ничего утешительного. Россия разгромлена!
Календарь показывал 5 мая 1904 года. Плотное молчание, словно непрошибаемая стенка, выросло вокруг того стула, на котором расселся барон. Чтобы эта тишина не взорвалась возмущением, Бригген торопливо заговорил:
– Я понимаю, что все вы жили под обаянием несокрушимости великороссийской мощи. На деле оказалось – это мыльный пузырь, лишь слегка сверху бронированный... Достаточно было иголочного укола, чтобы он лопнул!
Блинов прослезился. Казачий урядник ногтем соскабливал смолу, прилипшую к эфесу его шашки. Исполатов, отвернувшись, пускал к потолку голубые кольца табачного дыма. Соломин сказал:
– Простите, барон, но такого ведь быть не может, чтобы наши священные твердыни, вроде Порт- Артура...
Бригген сразу перебил его возгласом:
– Порт-Артур уже сдан! Вернее, – поправился он, – когда мы покидали Сан-Франциско, уже была решена его капитуляция.
– А как же наш флот? – спросил урядник.
– Какой флот? Русского флота давно нет... Поищите его на дне Тихого океана.[6] – И барон рассмеялся.
В сенях канцелярии кто-то задел пустое ведро. Этот житейский звук несколько оживил Соломина, совсем увядшего. Все были растеряны, не зная – верить или не верить. Да и как было не поверить, если говорило официальное лицо?
– А что во Владивостоке? – спросил Соломин.
– Владивостока нет. Эскадра японских крейсеров еще в марте оставила от него дымящиеся руины. Масса убитых и раненых. Поезда переполнены – жители панически спасаются в Россию, и сейчас Владивосток – это мертвое поле, а все подходы к нему японцы завалили минами так густо, что еще добрую сотню лет туда никто не рискнет соваться...[7]
Голова от таких новостей шла кругом. Бригген поднялся и сдернул макинтош со спинки стула.
– Сейчас, – произнес он, – назрел вопрос о конференции ведущих держав мира, чтобы произвести окончательный раздел дальневосточных владений Российской империи.
Тут, не выдержав, гаркнул Мишка Сотенный:
– Да Россия-то, чай, не Африка, чтобы делить ее!
Бригген, вроде сочувствуя уряднику, пожал плечами:
– Увы, но это так.
Исполатов вдруг гортанно произнес одно слово, которое резануло всех, словно бритвой:
– Кайкчич!
К сожалению (или к счастью?), Бригген его не понял. Это было старое оскорбление ительменов, которое могли понять лишь старожилы Камчатки; оно означало примерно то позорное русское слово, что начинается с буквы «б».
Белые гетры барона уже заторопились к дверям.
– Америка, – говорил Бригген на ходу, – получит Камчатку, из которой образуется самостоятельный штат, а конгресс Соединенных Штатов в этом случае отдает мне все, что здесь имеется, на концессионных правах.
Дверь, взвизгнув пружиной, захлопнулась за бароном столь громко, будто выстрелила пушка. Соломин сел.
– Надо бы его попросить, – сказал вяло, – чтобы он воздержался от таких слов на улице. Могут возникнуть неприятности.
Блинов вытер слезы и ожесточился:
